Наталья Суханова - В пещерах мурозавра
— Что ли, они с ума посходили? — повторила жалобно Нюня.
— Да нет, — сказал, подумав, дядя Люда. — Просто, наверное, времени уже многовато, утро в разгаре, а чем ближе день, тем быстрее бегают и работают муравьи.
Людвиг Иванович передохнул и снова взялся за лассо. На этот раз ему повезло. Паутинная веревка натянулась, и Людвиг Иванович не выпуская ее, упираясь ногами и чуть не падая, помчался за муравьем.
— За мной! — крикнул он, задыхаясь от быстрого бега.
Нюня бросилась следом, а Тихая, приложив ладонь козырьком к глазах, осталась на месте.
— Ишь раскомандовался: за мной, за мной! Сам-то как раскорячился — сейчас шибанется. Ну вот, так-то лучше — башка хоть цела осталася.
Дело в том, что муравей, не сбавляя бега, перекусил веревку, и дядя Люда шлепнулся. Немного сконфуженные, они с Нюней вернулись к невозмутимой бабушке Тихой.
— Может, ты своего Фефешку упросишь? — сказал Людвиг Иванович Нюне.
Но и Фефе, видимо, впал в производственную горячку и появился только раз и сразу же куда-то удрал. Нюня даже огорчилась.
— Все же собаки умнее, — промолвила она грустно. — Еще и часа, наверное, не прошло, а Фефешка меня уже совсем забыл.
— В нашей с тобой жизни — час, а в муравьиной, знаешь, сколько времени прошло? Они за это время пробежали и наработали столько, что мы прожили час, а они — может, даже месяц.
— Но ведь на часах только час прошел?
— На наших с тобой. Да и у нас, видимо, время идет быстрее, с тех пор как мы стали такими маленькими.
Нюня задумалась о часах. Она представила себе большие-большие часы, такие, как Земля, и стрелки на них такие, как целая Африка, например, и пока эта стрелка с места сдвинется, на крохотных микробных часах стрелки уже тысячу раз пробежали по кругу.
Людвиг Иванович тоже о чем-то думал, но, видимо, о другом, потому что, когда голова у Нюни уже закружилась от всех этих огромных и крохотных стрелок, он сказал, вздохнув:
— Ничего не поделаешь, придется притвориться мертвыми.
Труднее всего оказалось уговорить Тихую — она ни в какую не хотела.
— Ни за какие конхветы! И так скоро помру, потерпите!
— Ну что ж, оставайтесь здесь, а нам надо спасать Бабоныку и отыскивать Фиму, — сказал непреклонно Людвиг Иванович.
— Оставайтесь здесь, — подхватила Нюня, — а великаньих конфет мы вам не дадим, если вы такая нехорошая, вот! А помирать вас никто не просит, только притвориться, так вам и то жалко! Оставайтесь здесь, а я, как стану снова большая, все ваше варенье съем, так и знайте!
— А я тебе уши надеру! — рассердилась Тихая. — Замолчи сейчас — от горшка два вершка, а ругается, как тетка моя ругалась, тебе не слухаю, и все тут! Командуй, Лютик Иваныч, чего делать. Ты все ж мужик.
Так началась главная часть их операции.
Очень трудно притворяться мертвым, когда муравей начинает с головы до ног, до самых пяток щекотно ощупывать тебя. Но дядя Люда с Нюней стойко выдержали эту пытку. Что касается Тихой, то она сказала, что сначала на них посмотрит, а потом уже сама притворяться станет.
Ухваченная муравьиными жвалами, Нюня едва не ойкнула, но сдержалась и даже не приоткрыла глаз. Несколько секунд стремительного бега — и Нюня шлепнулась на что-то мягкое. Тут же она услышала ворчливый голос сверху:
— Да не толкай, не толкай, ирод, сама слезу, а то получишь у меня по дыхалу.
Почти тотчас же возле Нюни раздалось два шлепка, и загорелся красный свет.
— Вот она! Вот она, бабуленька! — закричала Нюня. — Бабонька, ты живая?!
— Мертвяки не храпять! — заметила Тихая.
У кучи мусора лежала Бабоныко и… сладко похрапывала.
На Нюнин голос она только пошевелилась, но когда дядя Люда направил прямо на нее красный свет фонарика, открыла глаза и воскликнула:
— Какой конфуз! Неужели я проспала весь фильм?
— Бабонька, ты не в кино! — говорила Нюня, тормоша и целуя бабушку. — Да очнись же ты, бабунечка, это я, Нюня.
— Я прекрасно вижу, что это ты и что кино уже не идет! Почему же тогда не включают свет?
Пришлось несколько раз объяснять Матильде Васильевне, что она не в кинозале и что красный свет совсем не указывает выхода, а что они в муравейнике и Бабоныко упала в обморок и ее, приняв за мертвую, схватил и потащил муравей, а Нюня вцепилась в них, но стукнулась обо что-то и сама потеряла сознание. Пришлось рассказать, как Нюню выходил мураш, на котором стояли буквы «ФФ» (но это она позже узнала, а до этого просто думала, что на мураше — пятнышко). Как обнаружилось, что Нюня феномен: видит в темноте. И бабушка Тихая — феномен: чует носом, как муравей. А дядя Люда не феномен: выключил фонарик и сразу споткнулся. Как он сидел и тер ушибленное колено, а бабушка Тихая «убиралась» — совала всякий мусор муравьям, у них есть такая мусорная ротовая сумка. И тогда, глядя на нее и муравьев, Людвиг Иванович вспомнил, что весь мусор, и мертвых тоже, муравьи сносят в мусорную камеру. Так было написано в записной книжке у Фимы. И его осенило, что если они где и найдут Бабоныку или хотя бы останки ее (тут Нюня покривилась и чуть не заплакала), так только в мусорной камере. Но утро было уже в самом разгаре, муравьи носились как сумасшедшие, и дядя Люда успевал только швырнуть какой-нибудь мусор, а набросить на муравья лассо никак не успевал. Один раз набросил, и то муравей откусил. И тогда они все, даже бабушка Тихая, притворились мертвыми, еще и мертвым муравьем помазались, и муравьиные уборщики притащили их сюда и сбросили прямо к Бабоныке.
— Но это же лучше, чем в картине! — воскликнула Матильда Васильевна, которая до этого никак не могла смириться с мыслью, что она не в кинотеатре.
Ей так понравилась эта история, что она отломила от какого-то крылышка, лежавшего возле нее, кусочек и стала им обмахиваться, как веером.
Зато история эта совсем не нравилась Людвигу Ивановичу. Выход из камеры отбросов шел вертикально вверх. Для муравьев-то с их когтистыми лапами совершенно все равно, как бегать — по отвесной стене или вообще вверх ногами, но для людей неприспособленных и, честно говоря, просто малосильных старушки, маленькая девочка! — выбраться из этой камеры было почти невозможно.
Людвиг Иванович сидел и тяжко думал, изредка светя красным светом в потолок, где чернел вход в камеру отбросов.
— Цивилизация начинается со свалки! — приговаривал он рассеянно.
Они отодвинулись в глубь камеры, чтобы их не придавило чем-нибудь тяжелым, сброшенным муравьями. Конечно, можно было бы и подождать, пока в камере наберется побольше мусора и они смогут по нему подняться к выходу. Но в том-то и дело, что ждать они не могли. Нужно было придумать что-то немедленно. Им нужно было разыскивать Фиму, и как можно скорее, а они оказались в «арестной яме». Людвиг Иванович так задумался, что очнулся только от Нюниного крика:
— Ой, смотрите, смотрите, это же Фимин сандаль!
В самом деле, на куче мусора, слегка пожеванная, валялась Фимкина сандалия.
— Они убили его! — всплеснула руками Бабоныко.
В это время сверху шлепнулась вторая сандалия и Бабоныко прикрыла глаза грязным платочком.
Нюня дрожала, прижавшись к растерянному Людвигу Ивановичу. Тихая потянула носом и сказала:
— Никак, оне сжечь его удумали — паленым воняеть!
— Аутодафе! — ахнула Бабоныкою — Они его сожгли…
И тогда Нюня, уже не сдерживаясь, разрыдалась.
Глава 34
Рискованный эксперимент
Но жив, жив был Фимка, хотя и оказался в очень сложном положении. Он был замурован. И замурован по собственной глупости. Впрочем, какой исследователь не делал в научном рвении глупостей?! Кто не рисковал, не шел на опрометчивые поступки ради важного, решительного факта?!
Вот и Фимка, наполнив чуть ли не все свои пробирки еще неизвестными науке феромонами, гордый и счастливый этим, думал о том, что только двух важных феромонов у него нет — феромона, который выделяет жук-похититель муравьиных яичек, и феромона тревоги. Что ж, думал Фимка, даже если жучок находится где-то рядом, разве он, Фимка, в состоянии его обнаружить или вызвать на свидание? Увы, нет! Но вот собрать феромон тревоги он мог. С большим, правда, риском, но мог.
Не то чтобы Фимка сразу решился на риск. Он колебался. Он даже принялся искать жука-воришку, жука-подлизу. И если бы нашел, тревожить муравейник не стал бы. Но нет, ни в одном проходе, ни в одной камере, не встретил он преступника.
«Пора возвращаться домой», — сказал себе Фимка и сел, чтобы подумать, _как_ возвращаться. Но вместо этого стал думать о том, что двух очень важных, очень существенных феромонов у него так и нет.
«Разве возвращается исследователь, не выполнив всей программы?» — спросил Фимка у воображаемого отца.
Отец молчал, и молчал, показалось Фимке, неодобрительно.
Смелого пуля боится,
смелого штык не берет,
пропел тогда Фимка, но получилось как-то фальшиво.
