Владислав Крапивин - Сказки Севки Глущенко
Нет, не удастся Гете испортить Севкину радость! Он весело отчеканил:
– Богатырь – это старинный воин.
– Полным ответом!
– Богатырь, – сказал Севка, – это старинный воин, который воюет с Соловьем-разбойником, ходит в кольчуге и сидит на богатырской лошаде?.
В классе хихикнули. Гета хлопнула о стол:
– Это я давно говорила! А еще что? Зовут как?
– Лошадь?
– Сам ты лошадь. Богатырей!
– А! Илья Муромец, Алеша Попович и Никита Горыныч… Ой, нет, Добрыня. А Горыныч – это змей. Змей Добрыныч…
– Сядь, – при общем веселье снисходительно произнесла Гета Ивановна. – Стихи сочиняешь, а на уроках слушать таланта не хватает…
Смеясь в душе, Севка опустился на скамью. Алькины глаза тоже смеялись. Кажется, она одна поняла, что Севка дразнил Гету. Как Иван-царевич Змея Горыныча.
Когда кончился урок и Гета разрешила одеваться, Алька сразу встала и пошла к вешалке. Севка хотел пойти с ней. Но оказалось, что Владька Сапожков, который сидел сзади, привязал его за лямку к спинке парты. Марлевой тесемкой. Он и раньше иногда так шутил, и Севка не сердился. Владька был веселый, маленький и безобидный. Но сейчас, ругаясь и обрывая тесемку, Севка пообещал:
– Обожди, Сапог, на улице получишь.
Сапожков испуганно заморгал, но Севка тут же забыл про него. Он побежал за Алькой.
Среди толкотни и гвалта у вешалки Алька стояла, не двигаясь. Держала за рукав свое висящее на крючке пальтишко и прислонялась к нему щекой. На секунду Севке даже показалось, что она плачет. Но нет, она просто так стояла. Усталая какая-то.
– Ты чего? – встревожился Севка.
– Да не знаю я, – виновато сказала Алька. – Голова что-то кружится.
Их толкали, задевали плечами, и Севка растопырил локти, чтобы защитить Альку. И постарался ее успокоить:
– Это ничего, что кружится, это не опасно. У меня тоже бывало с голоду. Ты сегодня ела?
– Ела, конечно… Это не с голоду. Она еще болит почему-то.
Севка вдруг вспомнил, какие горячие были недавно Алькины пальцы. И торопливо взял ее руку. Рука обжигала.
– Да ты вся горишь, – озабоченно сказал он, как говорила мама, когда Севка валился с простудой.
Он сдернул Алькино, а заодно и свое пальто, вывел послушную Альку в вестибюль, кинул одежду и сумку к стене. Страдая от смущения, тревоги и непонятной нежности, тронул Алькин лоб. Он тоже был горячий.
– Ну вот, – снова сказал Севка маминым голосом. – Наверно, выскакивала на улицу раздетая…
– Нет, что ты… – слабо отозвалась она.
– Давай-ка…
Не боясь ничьих дразнилок, он помог Альке натянуть пальтишко и застегнуться. Взял ее портфель:
– Я тебя доведу до дому.
– Да зачем? Я же не падаю, – нерешительно заговорила Алька.
– Всякое бывает, – сумрачно отозвался Севка. – Если голова кружится, можешь и брякнуться. Со мной случалось…
Они вышли на яркую от солнца улицу. Их обгоняли веселые второклассники и третьеклассники. И воробьи в тополях и на дороге веселились, как школьники.
Алька опять заспорила:
– Тебе же совсем в другую сторону…
– Подумаешь, – сказал Севка.
И они пошли рядом. Неторопливо, но и не очень тихо. На свежем воздухе Алька повеселела, но портфель ей Севка всё же не отдал. Свою сумку Севка нес на ремне через плечо, портфель держал в левой руке, а правая была свободна. Севка подумал, потом сердитым толчком прогнал от себя нерешительность и взял за руку Альку. А как иначе? Не под ручку же ее вести. И совсем не держать тоже нельзя: вдруг все-таки закачается.
Алькины пальцы были по-прежнему горячие, и Севка строго сказал:
– Как придешь, сразу градусник поставь. Мама у тебя дома?
Это был глупый вопрос. Алькина и Севкина мамы работали в одной конторе и приходили не раньше семи вечера.
Алька сказала:
– Бабушка дома.
– Вот пусть и поставит градусник.
– Она знает. Она умеет меня лечить…
– Вот и пускай лечит как следует, – наставительно сказал Севка, чтобы не оборвался разговор.
Но он всё равно оборвался. И когда пошли молча, к Севке опять подкралось непонятное чувство: смесь тревоги и ласковости. И какой-то щемящей гордости, будто он выносил с поля боя раненого товарища. Но никакого поля не было, а были просохшие дощатые тротуары и пласты ноздреватого, перемешанного с грязными крошками снега вдоль дороги. И блестящая от луж дорога, по которой везла телегу с мешками пожилая лошадь (не белая, а рыжая).
Севка рассердился на себя за то, что слишком расчувствовался. Но как-то не слишком рассердился: не всерьез, а для порядка.
В эту минуту Алька сказала:
– У тебя рука такая… хорошая. Холодящая…
– Потому что у тебя горячая.
– Наверно…
Алька жила в трех кварталах от школы, в кирпичном двухэтажном доме.
– Дойдешь теперь? – спросил Севка около высокого каменного крыльца.
– Конечно, – чуть улыбнулась Алька.
Назавтра Алька не пришла.
Случалось и прежде, что она болела и пропускала уроки. Но тогда Севка не испытывал беспокойства. Только неудобства испытывал: нужно было макать ручку в чернильницу на задней парте. И хорошо, ес-ли чернильница была Владика Сапожкова. А если отвратительной Людки Чернецовой, тогда приходилось туго.
Но сегодня Севка огорчился не из-за чернил. Скучно было одному на парте, неуютно. И что же это получается? Просто злая судьба какая-то: лишь появится друг и – трах! – исчезает куда-то.
Ну конечно, Алька надолго не исчезнет, но всё равно обидно. И даже тревожно.
Нельзя сказать, что на всех четырех уроках Севка только и думал об Альке. Но если и забывал, отвлекался, червячок беспокойства всё равно шевелился в нем и мешал быть веселым. Даже несколько новых писем, которые после уроков отдала Гета Ивановна, не обрадовали его. Тем более, что Гета при этом не забыла сказать гадость:
– Когда будешь отвечать, следи за почерком, а то ведь стыд. Спросят: кто его учил писать?
Севка молча взял конверты и треугольники. Больно ему надо отвечать на такие глупости.
А что все-таки с Алькой? Может, сходить к ней домой? Но Севка ни разу у нее не был, неловко. И где там Алькина квартира в большом доме? А спрашивать почему-то стыдно…
Вечером, когда пришла мама, Севка вздохнул и небрежно сказал:
– Фалеева что-то в школе не появилась. Видать, заболела…
– Заболела, – сразу откликнулась мама. – Раиса Петровна сегодня с работы отпросилась: говорит, что у Али очень высокая температура и какая-то сыпь. Хорошо, если обыкновенная корь, а если сыпной тиф?
«Ну вот, – подумал Севка, – теперь это надолго…» И вдруг стало горько-горько, даже колючки в горле зашевелились. Севка сел на подоконник, вцепился в ручку на раме и щекой прислонился к холодному стеклу.
Было еще светло, мокрые ветки тополей от закатных лучей золотились, а стена пекарни была оранжевой. Дым из тонкой трубы торчком поднимался в сиреневое небо – он был похож на хвост великанского черного кота, спрыгнувшего с далекого облака… Но всё это не нужно было Севке! Не до сказок ему!
Мама остановилась рядом.
– Ну, что ты расстроился… – осторожно сказала она.
– Ни капельки, – хмуро отозвался Севка.
– Она поправится, – сказала мама. – Или ты боишься, что заразился? Не бойся, корью ты уже болел, а сыпняк… он же передается только… с этими, с насекомыми… Слава Богу, у тебя их нет.
Ни о какой заразе Севка и не думал. Однако мама тут же нагрела воды и вымыла его в корыте едким жидким мылом, потому что кто знает: вдруг случайное «насекомое» перепрыгнуло на Севку в классе.
Однако волновалась мама зря. Оказалось, что у Альки не тиф. И не корь. У нее была скарлатина. Севка узнал об этом от мамы на следующий день. Мама сказала, что Альку увезли в больницу и Раиса Петровна очень расстроена, потому что состояние у дочери тяжелое.
– Как – тяжелое? – сумрачно спросил Севка.
– Плохое, – вздохнула мама. – Температура высокая, горло запухло. Она даже бредит иногда. И с ногами что-то. Мама ее говорит, что синие стали и кожа блестит, как стеклянная.
Севка подавленно молчал. Мама сказала:
– Ты скарлатиной совсем легко переболел, хоть и крохой был. А с ней вот как получилось…
Севка понял: мама его успокаивает. Ты, мол, уже перенес когда-то эту болезнь, и теперь она тебе не страшна. Но Севка и не думал про себя. Вернее, думал: какая он все-таки свинья. Вчера и сегодня он страдал оттого, что нет Альки. Ему без нее было тревожно, плохо. А дело-то не в этом. Дело в том, что е й о ч е н ь п л о х о. Севку эта мысль проколола стремительно и болезненно. Он даже зажмурился и переглотнул.
Но чем он мог помочь Альке?
Севка взял «Пушкинский календарь» и забрался на мамину кровать. Он раскрыл нарочно самые печальные страницы – про дуэль и смерть Пушкина. Потому что ни о чем веселом думать не хотелось.
