Борис Орешкин - Четыре дня с Ильей Муромцем
— А где Илья Иванович? — спросил я, чтобы рассеять почему-то возникшую неловкость.
— На реку поехал, коней поить.
Я поблагодарил Зорянку за одежду, и она вся зарделась от удовольствия.
— Я одёжу твою со щелоком выстирала. А все равно пятна зеленые на рубашке остались, — огорченно покачала она головой. — И кто это тебе такую хорошую одёжу сшил? Мать или сестра? Стежки такие уж маленькие, что и сказать нельзя. А пуговки не понять из чего сделаны. Ты поел ли? Иди в избу, там тебе ежева оставлена.
На столе, прикрытые чистым холщовым полотенцем, стояли кувшин с молоком, глиняная кружка и миска с медом. На глиняной тарелке лежал большой кусок вчерашнего пирога. Я с аппетитом принялся за еду, одновременно рассматривая кузнецово жилище, но уже при дневном свете. Оно оказалось просторнее, чем я думал вначале. В дальнем углу комнаты стояло странное сооружение из деревянных брусьев, валиков и веревок.
— Что это? — спросил я у Зорянки.
— Кросно. Неужто не знаешь? Как же у вас холсты ткут?
Я понял, что передо мной был древний ткацкий станок. В принципе он состоял из двух деревянных валиков, на одном из которых были густо навиты нитки, а на другом — уже готовая материя. Между ними на веревочках была подвешена большая деревянная гребенка, между ее зубчиками пропущены нитки, из которых и ткался холст. Севшая за станок Зорянка нажала ногой одну из педалей, подвешенных на веревочках, часть ниток поднялась, и она ловко просунула под ними челнок с поперечной ниткой. Потом Зорянка нажала на другую педаль, эти нитки опустились вниз, а поднялись другие. Пристукнув гребенкой продернутую челноком поперечную нитку, она снова пропустила его, но теперь уже в обратную сторону. Я пришел в ужас: сколько же раз надо продернуть челноком нитку, чтобы соткать хотя бы один метр ткани! Ведь за один ход челнока она удлиняется всего на толщину одной нитки. Да еще сами эти нитки нужно было вручную скрутить из льняной кудели.
— Эвон у меня ниток сколько! — похвасталась Зорянка, показывая на большие клубки, лежавшие на полке. — Зимой вечера длинные, вот мы, девушки, и прядем при свете лучины. Песни поем да пряслица крутим. Весело!
«Уж куда как весело, — подумал я. — Каждую ниточку руками свивать». Да еще, как оказалось, лен надо было сначала надергать, вымочить, истрепать, вычесать и только после этого можно было накрутить, то есть напрясть, из него ниток. А из них на таком вот станке вручную, ниточка за ниточкой, наткать кусок материи на рубашку или на полотенце. Сколько же труда надо затратить, чтобы одеть всю семью? Мне даже жарко стало, пока Зорянка обо всем этом рассказывала.
— Выходит, вы все-все сами делаете? — спросил я ее. — И хлеб, и одежду, и посуду?
Она рассмеялась:
— Кто же за нас делать будет? Ну, посуду глиняную, соль, мед, ведра, кадушки, овчины выделанные отец на железные вещи выменивает. А все остальное со своего огорода берем да с нивы. Ничего, не хуже людей живем! — добавила она с гордостью.
Я вышел на улицу. Молчаливый кузнец укладывал на телегу мешки, узлы, инструменты. Ильи Ивановича нигде не было видно. Я вышел за ворота. Поросшая мелкой травушкой-муравушкой улица вправо постепенно спускалась к реке, а влево поднималась полого вверх, к деревянной крепости на холме. Я, конечно, пошел туда.
По обе стороны улицы стояли деревянные высокие, хотя и одноэтажные, избы с маленькими окошечками. Между ними были огороды, отделенные от улицы и друг от друга высокими плетнями из можжевеловых жердей. Жерди эти, с тонкими и гибкими вершинками, были так плотно «вплетены» между двумя внизу и вверху проложенными горизонтально тонкими бревнышками, закрепленными на врытых в землю столбах, что сквозь такой частокол ни зайчишка не проберется, ни тем более кабан не пролезет. Да и куры, свободно бродившие по улице, через такой плетень не перелетят. Ведь курице обязательно нужно сначала взлететь на забор, сесть на него, оглядеться, выбрать место для посадки, и лишь после этого она отважится слететь, вернее спрыгнуть на землю. Ну а на таких гибких вершинках частокола разве что воробью сидеть удобно.
Я прикинул — сколько же можжевеловых жердинок потребовалось на такой забор нашему хозяину? Оказалось, что на один погонный метр частокола уходило, в среднем, двадцать кольев высотой около трех метров. А забор по улице тянулся метров на двадцать. Да в глубину, отделяя огород кузнеца от соседних, еще метров на шестьдесят — семьдесят. В общем не только кузнецу Кузьме, но и каждому хозяину других участков пришлось заготовить и привезти из леса что-то около двух тысяч можжевеловых кольев. Работенка! Но зато огороды у них ни зимой, ни летом никакая лесная тварь не повредит. Кроме ворон и сорок, конечно.
Но оказалось, что и против них меры приняты: на каждом огороде стояло пугало, а то и два. Точь-в-точь такие же, как и теперь еще можно встретить — шест с поперечиной, на которую, как на плечи, накинута старая одежонка, а вместо головы на вершину шеста надет лопнувший глиняный горшок. Меня особенно умилили эти огородные пугала. Больше тысячи лет прошло, а они все такие же! Конечно, в крупных современных фруктовых садах и на овощных плантациях для отпугивания птиц сейчас применяются электронные устройства, но во многих местах я своими глазами видел пугала с глиняными горшками вместо голов!
Вот она, неравномерность развития! В важнейших вопросах технический прогресс ушел от десятого века буквально в космические дали, а в чем-то, в кое-каких мелочах остался на месте. Раньше я об этой неравномерности общественного развития как-то не задумывался, а теперь этот закон сам бросился мне в глаза. Вот бы в школе об этом доклад сделать! Но что теперь вспоминать о школе. Больше я ее не увижу.
Наверху улица упиралась в ворота крепости. Они были распахнуты, и по бревенчатому мостику, перекинутому через ров, я вошел внутрь. Оказалось, что стены крепости были сделаны не из одного ряда бревен, как в святилище Ратибора, а из двух, между которыми была насыпана земля. Причем внутренний ряд бревен был ниже наружного почти на рост человека, и защитники крепости, стоя на земляной засыпке, могли, прикрываясь высокой наружной стеной из бревен, отражать нападающих.
Но похоже было, что на эту крепость давно уже никто не нападал. Бревна подгнили от времени, ворота перекосились, и закрыть их было нелегко. Внутри стояли пустые бревенчатые строения, навесы для скота, колодец с тесовой крышей, почерневшей от непогоды и времени.
И нигде никого! Только дурашливый поросенок с черными пятнами гонял по заросшей травкою площади золотистого петуха. Стараясь сохранить достоинство, петух, растопырив крылья, возмущенно квохтал, отбегая в сторону, а поросенок, забыв о нем, увлекся какой-то особенно вкусной травинкой, потом, взбрыкнув сразу четырьмя ногами, опять кинулся за золотистым красавцем.
По старым бревенчатым ступенькам я забрался на крепостную стену и стал обходить ее поверху. С противоположной стороны от деревни, под холмом, на котором стояла крепость, текла еще одна совсем небольшая речушка, впадавшая в большую почти под прямым углом. В этом-то треугольнике и стояла крепость, что значительно облегчало ее оборону. Неподалеку от крепости, вверх по малой реке, дымились печи, устроенные под навесами из корья. А еще дальше к лесу виднелись кучи земли, из которых тоже струился дым. Около печей и у этих дымящихся куч были видны люди.
Я спустился со стены и через ворота вышел из крепости, чтобы поближе посмотреть, чем были заняты люди на берегу той маленькой речки. Оказалось, что здесь работал своеобразный металлургический комбинат. Под навесом ближайшей ко мне печки, похожей на большущий кувшин с узким горлом, работали старик и два парня. Парни раздували мехами печь через глиняную трубу, вделанную в нижнюю часть печи, а старик, нагнувшись, внимательно следил через небольшое отверстие за ее огненным нутром. Казалось, он не только смотрит, но даже принюхивается к раскаленной массе в печи.
— Будя! — сказал он, и парни тотчас перестали качать воздух. Пошуровав в огне длинными железными клещами, старик ухватил и ловко вытащил из разломанного отверстия добела раскаленную массу. Положив ее на большой ровный камень, старый доменщик скомандовал:
— Почали!
Парни стали бить молотами по мягкой, брызгавшей искрами массе, расплющивая ее в лепешку. Старик переворачивал ее, подставляя под удары то одной, то другой стороной. Левой рукой он отбрасывал с камня метелочкой из прутьев раскаленные капли выдавливаемого из металла шлака.
Наконец, когда ком железа превратился в круглую, выпуклую с одной стороны лепешку, старик прекратил работу. Утирая пот, парни опустили на утрамбованную землю молоты, присели на деревянную колоду. Старик, положив клещи с длинными рукоятками, взглянул на меня:
— Али не видел, как железо делают?
