Владислав Крапивин - В ночь большого прилива
— Меня нельзя убить. В Книгах сказано, что…
— Плевал я на ваши книги! Они меня не касаются, я не ваш!
Он опять качнулся вперед. Перестал улыбаться и скрестил руки.
— Да… — произнес он. — Книги говорят и об этом… К сожалению, старый язык тяжел и не всегда ясен. Мы не поняли, нам казалось, что ты объявишься среди барабанщиков…
— Вот как… — тихо сказал я. — И потому была Стена?
Он отшатнулся.
— Опомнись, Рыцарь… — Это прозвучало вроде бы искренне. Но в глазах его скользнула боязнь, и теперь я знал точно: лжет Канцлер.
— Возьмите шпагу, — почти шепотом произнес я. — Возьмите шпагу или… как там у вас?.. Клянусь Огнем, я вас убью безоружного.
— Убить того, кто не защищается, — невелика честь.
— Те шестеро… — сбивчиво сказал я, — у Стены… Они защищались?
— Опомнись… — опять начал он, но вдруг замолчал, нехотя шагнул к простенку и снял блестящий тонкий палаш. Сбросил на пол куртку.
— Я — лучший фехтовальщик в Городе, — сказал он без хвастовства и даже как-то грустно.
— И прекрасно.
Он чиркнул по воздуху и срубил несколько кистей у портьеры. Кисти мягко стукнули об пол.
— Прямо кино, — сказал я.
— Не понимаю…
— Естественно.
— Сколько вам лет, Рыцарь?
— Двенадцать.
— Это неправда.
— Правда. Мне всегда было и будет двенадцать.
— Было… Но не будет, если ты сейчас не уйдешь, — возразил он с неожиданной злобой.
— Я не уйду. Может, начнем? Мне некогда. У меня из-за вас… умирает братик.
Я впервые так сказал — “братик”. Не с большой буквы, а как о собственном братишке. Мгновенная режущая тоска ударила по сердцу. Чего я жду?
И я напал на Канцлера.
Он дрался здорово! Куда там его увальням-гвардейцам! К тому же он был просто здоровее, сильнее меня в десять раз. А у меня сразу отклеился от раны целебный лист, и по боку опять потекло. Ну, черт с ним! Лишь бы не помешали.
Да, Канцлер здорово дрался. Сперва я даже подумал, что все, крышка. Но он давил меня лишь за счет быстроты и силы. Техника его была бедновата, и, наконец, в контратаке я здорово поранил ему правую руку.
— Что насчет этого говорят Книги? — спросил я, стараясь отдышаться.
Он быстро переложил клинок в левую руку. Я тоже — мне было все равно.
— Меня можно только ранить, — свистящим голосом сказал Канцлер. — Только ранить. Понял?
Он как-то сразу и сильно устал. Я тоже, но он больше. Я прижал его к стене напротив окон. Он стоял на свету — сутулый, с полуопущенным палашом и шумно дышал открытым ртом. Я не мог убить его, он был беспомощен. В схватке, сгоряча — другое дело. А сейчас…
А Братик? Я вспомнил его спекшиеся губы. И отчаянный взгляд Валерки… И опять — фонарики у Стены. Такие спокойные, будто просто так горят…
— Зачем тебе убивать меня? — спросил Канцлер.
— Чтобы разрушить ваше подлое “предначертанное будущее”. Чтобы братик мой жил!
— Разве я виноват? Не я писал Книги!
— Ты не писал! Ты только учишь жить по ним! Пускай люди режут друг друга! Пускай мальчишек убивают, как кроликов! Жестяной фонарик — не велик расход для казны! Да, Канцлер?
Он, не отрывая от меня взгляда, медленно скользил вдоль стены — к двери. К спасительной двери!
Я прыгнул и загородил выход. Он спиной оттолкнулся от стены.
— Ты глупец, — медленно сказал он. — Один мальчишка не может изменить мир.
— Это ты дурак, — сказал я. — Разве я один? Я один из многих. Знаешь, сколько дралось сегодня в Цепной башне? Тебя скоро все равно прихлопнули бы, Канцлер. Просто мне надо успеть до полуночи.
— Твой брат все равно умрет.
— Врешь!!
— Не вру!!
Зря он это. Себе сделал хуже. Я сжал рукоять.
Канцлер впился в меня круглыми глазами.
На миг я словно поменялся с ним местами. Я ощутил то, что чувствовал он. В нем вырастал отчаянный страх. Потому что творилось непостижимое: из чужого мира пришел неведомый враг, и грозил разрушить все, что казалось таким ясным, известным заранее. Вопреки всем законам, враг грозил ему, Канцлеру, смертью!
Стереть, уничтожить этого врага! Чтобы все опять стало прочным, покорным предсказаниям Белого Кристалла! Убить, не медля ни мгновения!
Я понял, что сейчас Канцлер кинется на меня. И в тот же миг он с нацеленным палашом в отчаянном броске пересек комнату.
Я не успел защититься. Лишь откинул тело в сторону и назад. Плоское лезвие прошло у моей груди и вдоль отброшенной правой руки. Острие было поднято. Канцлер так и наделся на него — рапира вошла ему под ребра и выскочила между лопаток.
Я отпустил рукоять и отпрыгнул. Канцлер выпрямился, слегка выгнулся назад и посмотрел мимо меня удивительно спокойными глазами. Он не выпустил оружия. Он прочно сжимал эфес, а отточенный конец палаша смотрел вперед и шевелился, словно отыскивая цель.
Страх, что я безоружен перед Канцлером, сбил у меня все мысли и чувства. Я ухватился за рапиру двумя руками и отчаянно рванул на себя. Отлетел с ней к дверям. Канцлер постоял секунду и, не согнув коленей, с деревянным стуком упал вниз лицом.
Видимо, он умер сразу. Скорее всего, раньше, чем упал. Но тогда я этого не понял. Я стоял и смотрел на Канцлера и видел его худую спину, покрытую широкой лунной полосой — эта полоса протянулась от окна. На белой рубашке Канцлера было маленькое рваное отверстие с загнутыми вверх клочками ткани по краям. Вокруг набухало на полотне темное пятно, однако отверстие выделялось четко…
Мне было жутко до тошноты. Какая-то каша отчаянных мыслей и страхов. Но самый главный страх — такой: вдруг Канцлер зашевелится? Что же тогда делать? Для последнего удара не поднялась бы рука. А уйти, не убедившись, что противник убит, я не мог. И взять за руку или повернуть вверх лицом тоже не мог, не решался. Не знаю, сколько времени я так стоял. Потом пришло ясное ощущение, что лежащая на полу фигура не имеет ничего общего с жизнью.
Я с облегчением вздохнул и отодвинулся к окну. Морщась, вытер портьерой клинок. Затем, далеко обойдя Канцлера, подошел к двери.
Я готов был с боем пробиваться на свободу, но лестница оказалась пуста. Только внизу, у выхода, стояли два часовых и незнакомый офицер. Он молча коснулся перчаткой шляпы.
Мне показалось, что на улице стоит ласковое тепло: словно луна грела, как солнце. И я опять ощутил запах шелковистой степной травы. Кружилась голова, сильно болел бок, и ноги были слабые. Но я испытывал огромнейшее облегчение.
Теперь все. Все!
Может быть, случатся еще битвы и кровь, наводнения и пожары, но Братик мой будет жить. Я порвал проклятую цепь…
Я брел и улыбался. Недалеко от фонтана с каменными рыбами до меня донесся перезвон Главных часов. Полночь.
— Все… — снова сказал я.
И тут же страшная и простая мысль словно пригвоздила меня к месту: “А если он все-таки умер?”
Как я бежал! Шарахались редкие прохожие, обалдело посмотрел вслед гвардейский патруль.
“А если он все-таки умер! Ведь он мог умереть не из-за предсказания, а просто от раны!”
Всхлипывая и задыхаясь, я прорвался в комнату. И сразу увидел изумленно-счастливые Валеркины глаза.
…Потом уже я увидел все остальное: что Братик дышит ровно и нет на его губах белой плесени; что Мастер безмерно удивлен и суетлив (он возился с компрессом); что медальон раздавлен на полу — видимо, на него случайно наступили.
Но сначала — Валеркины глаза. И этого было достаточно.
Чтобы удержать слезы, я прикусил губу, а потом грубовато сказал:
— Залепите мне рану, Мастер.
Он закивал и, продолжая счастливо суетиться, встал на табурет, потянулся к полке. Табурет качнулся.
— Не упадите, Мастер, — сказал я. — Будьте осторожны. Всегда будьте осторожны… — Я понимал, что говорю не то, но не мог остановиться, иначе бы заплакал. — Не думайте, Мастер, что с вами ничего не может случиться до большого наводнения. Не очень верьте Книгам Белого Кристалла. А то Канцлер верил, и вот…
Сильно закружилась голова, и я уронил рапиру. Острие легло к моим ногам, а рукоять с выпуклым щитком покатилась по дуге, словно рапира хотела замкнуть меня в окружность, где радиус — клинок. Я торопливо переступил эту черту…
Постель у Мастера была одна, и меня положили рядом с Братиком. Я слышал, как он дышит. Валерка сидел у нас в ногах и молчал.
Мастер погасил свечи и лег на узкой скамье у двери.
Еще помню, что в окно заглянула луна, и я наконец увидел, что это обычная земная Луна со знакомыми пятнами равнин и гор.
16
Я проспал почти до полудня. Когда проснулся, солнце горело на стеклах и медных дугах у развешанных по стенам инструментов. Братик, скрестив ноги, сидел на столе и большой иглой чинил свою майку, пострадавшую от ножниц Мастера. Он сразу встретился со мной глазами и улыбнулся. На его плече белел наклеенный кусочек ткани.
