Владислав Крапивин - Бабушкин внук и его братья
– Бабушка, давай заведем котенка!
– Стоит подумать, – неожиданно охотно сказала она.
– А ты не раздумаешь? Ты ведь не хотела никак…
– Да. Потому что боялась, что придется опять хоронить беднягу. Но теперь-то, я надеюсь, кот меня переживет…
– Опять ты про свое! Это у тебя любимая тема! Что за привычка все время говорить о помирании!
– А что здесь такого? Это вполне естественно.
– Ага, «естественно»! Если этого все время бояться, можно помереть раньше времени!
– Нет, у меня «раньше» уже не получится. Это во-первых. А во-вторых, я вовсе этого не боюсь.
– Уж будто бы…
– Конечно! Страшно и обидно умирать молодым, которые мало жили, мало видели, мало успели… А старикам-то чего бояться? Конечно, грустно расставаться, но зато впереди два вполне приемлемых варианта…
– Какие? – опасливо спросил я.
– Если верить моему любимому поэту Маршаку, после смерти
Не будет даже тишины,
Не будет темноты.
Значит, никаких проблем, на нет и суда нет… А если верить другим умным людям, в том числе и знаменитым ученым, душа бессмертна. Одни говорят – она уходит в иные миры, другие – что она вселяется в нового человека. Неизвестно, будет ли там лучше, чем здесь, но это уже другой вопрос. В конце концов, если впереди бесконечность, может в ней перепасть на нашу долю и что-то хорошее. По-моему, даже интересно, а?
Я сумрачно пожал плечами. В словах бабушки был, конечно, какой-то просвет. Но думать на такие похоронные темы я не любил. Не любил даже строчку про «любовь к родному пепелищу», потому что дальше была другая: «Любовь к отеческим гробам». Тут Александр Сергеевич, по-моему, намудрил. Как можно любить гробы? Он, конечно, имел в виду могилы, но все равно зябко от этого…
Чтобы не думать больше про такое, я пошел к Вячику, и мы на его велосипеде отправились кататься по ближним улицам. Один на педалях, другой на багажнике, по очереди.
Навестили Настю Пшеницыну в ее деревянном доме на берегу Стеклянки. Она вытащила из сарая свою складную «Каму» и поехала с нами.
Вечером, перед сном, я проходил мимо бабушкиной комнаты. Дверь была приоткрыта.
Бабушка сидела, прислонившись к кроватной спинке. Тем самым гребешком расчесывала распущенные волосы. Они у нее совсем не старушечьи: хотя и с сединой, но густые, длинные. Бабушка о чем-то тихо говорила. С собой?
Я отошел на цыпочках. Потому что на узорчатой спинке кровати устроилось мохнатое серое существо размером с плюшевого мишку. В красной безрукавке. Хотите – верьте, хотите – нет. Можете считать, что мне показалось…
ТЕАТР ДЕМИДА
Наверно, тринадцать и правда несчастливое число. Именно в этот день, тринадцатого сентября, закончилось лето. С утра было еще тепло, но к полудню набежали холодные тучи. И засвистело так, что листья с кленов полетели желтой метелью.
Ну ничего, к этому времени у меня был уже новый костюм. Даже два – обычный и спортивный. И теплая куртка. А в комнате, кстати, вместо раскладушки поставили диван-кровать. И этажерку для книг. И появились в квартире еще кое-какие вещи.
Зато исчез с подоконников фарфоровый сервиз с дамами и кавалерами на блюдах и тарелках. Бабушка приняла такое горестное решение, ни с кем не советуясь. Посуду увезли в комиссионный магазин, когда она была дома одна. И деньги выплатили уже на следующий день.
Нам всем было перед бабушкой неловко. Даже отец поглядывал на нее виновато, хотя раньше не раз говорил маме, что глупо цепляться за старинные чашки-плошки, когда не на чем сидеть.
А на этот раз он (не при бабушке, конечно) заметил:
– Лучше бы от того дребезжащего шкафа с маятником избавиться. Только место занимает.
Но расстаться с часами было для бабушки выше сил. Тем более что их любил и объявившийся в квартире Квасилий…
В тот день, тринадцатого, мы с Вячиком шли в школу, наклоняясь против ветра. Летящие листья царапали наши лица. Дождя не было, металась по улицам сухая остывшая пыль.
Вячик был в мятых вельветовых брюках и обвисшем свитере. Он ежился и говорил, что терпеть не может осень и зиму.
– Я всегда в это время зябну. У меня уши промерзают насквозь и звенят, как стеклянные.
Я тоже не любил холод. Особенно зиму. Новогодние праздники – это хорошо, а в остальное время пусть были бы весна и лето! Лыжник из меня был никакой, на коньках я даже стоять не умел. Вячик, по-моему, тоже. Другое дело – велосипед. Если даже один на двоих…
Мы вбежали в школу, и там было тепло и уютно. В этой школе мне всегда было уютно. И с ребятами все складывалось нормально, и учителя не вспоминали про нашу ссору с Вячиком. Чего вспоминать, если мы теперь все время вместе. И Настя… Правда, несколько раз нас грозили рассадить по разным партам за болтовню на уроках. Мы и правда часто болтали. И даже дурачились. И когда Настя толкала меня коленкой, я уже не испытывал никаких замирательных чувств.
А сегодня Пшеницына явилась в брючном костюме и была будто не Настя, а какой-то Ваня… Не понимаю, почему девчонкам нравится походить на мальчишек. По-моему, им это совсем не идет…
Осенние дни стали короче и побежали быстрее. Неделя за неделей. Каждую субботу и воскресенье бабушка ездила в центр, в сквер у ЦУМа. Но мастер, которому мы заказали рамку, не появлялся. А номер телефона бабушка потеряла. Я отдал ей эту бумажку не глядя, она ее куда-то сунула – и с концом. Вот досада…
А пока акварель со старым домом была приколота в комнате бабушки кнопками к обоям. Вокруг бабушка развесила старинные открытки и фотографии, которые сохранились у нее в обгорелом сундуке. И среди них – снимок мужчины с виолончелью.
– Ба-а, это кто?
– Анатолий Андреевич Брандуков. Знаменитый виолончелист, друг Чайковского. С ним была знакома моя мама.
– А ты?
– Я не такая уж седая древность! Анатолий Андреевич умер за пять лет до моего рождения.
– А кто же знаменитый выступал недавно с виолончелью по телеку?
– Мстислав Ростропович!
– А, правильно! Вспомнил…
– Ничего ты не вспомнил. Ты чудовищный профан в классической музыке!
– Вовсе нет! Я люблю Чайковского «Времена года». И Вагнера, увертюру к «Тангейзеру»! А недавно целый час сидел у экрана, когда «Виртуозы Москвы» играли… – Я не стал уточнять, что больше всякой классики люблю песню про аистенка.
…А тепло еще вернулось. В начале октября. Конечно, это было уже не летнее тепло, но славное. Тихие солнечные дни с желтизной садов и синими высыхающими лужами. Скоро лужи высохли совсем. У заборов доцветала сурепка. А в Настином дворе у сарая вдруг зацвел солнечными звездами большущий, выше меня, куст осота.
По вечерам мы катались на велосипедах. Темнело уже рано. Над крышами вызревала круглая, как великанское яблоко, луна. Желтели окна.
Раньше я жил в старом доме, но он был словно проглочен городским центром – кругом этажи, этажи… А здесь я сам оказался в многоэтажке, зато кругом – старина. Улицы одноэтажные и двухэтажные, с палисадниками. Были здесь не только простые деревянные дома, но и причудливые особняки. Их для дачной жизни построили в давние времена всякие зажиточные люди. Белела отремонтированная церковь. До недавнего времени в ней помещался склад, а теперь опять шли службы. Часто звонили колокола.
А еще был мостик через Стеклянку, крутые спуски в переулках, тропинки среди репейной чащи и редкие столбы с фонарями.
В теплых сумерках улицы казались немного сказочными. Еще немного – и случится приключение.
И однажды оно случилось.
В тот вечер Настя не поехала с нами. Сказала, что у нее «куча дел по хозяйству», отдала мне свою «Каму», и мы с Вячиком покатили каждый на отдельном «коне». По мостикам, по горкам, по безлюдным тротуарам. На углу Полевской и Подгорного переулка нас окликнули:
– Эй, парни, постойте!
Голос был не грозный, а скорее жалобный. У столба с горящей лампочкой стоял мальчишка, похожий на маленького медведя в полосатой фуфайке.
Мы тормознули, но не рядом, а поодаль – на всякий случай. Я сказал:
– Чего надо?
– Пацана маленького не видели? Вот такого… – Мальчишка поднял прямую ладонь повыше живота. – В красной кофте…
Мы не видели. Но в голосе круглого незнакомца была такая жалоба! Неловко взять вот так и укатить. Вячик сочувственно спросил:
– Брат, что ли?
– Ну да! Пять лет всего, а такой паразит, прямо лунатик! Только отвернешься, а он уже пошел гулять неизвестно куда… Ну, ладно, если днем. А сейчас-то…
– Давно исчез? – спросил я.
– Часа полтора назад. Я уроки делал, мать пошла к соседям, а его с отцом оставила. А папаша маленько того… и задремал. Мать пришла: «Где Николка?» А где он теперь, кошка бродячая…
Парнишка был или вообще такой разговорчивый по характеру, или просто отводил наболевшую душу… Или ждал от нас помощи?
