Владислав Крапивин - Тридцать три – нос утри…
Передней стенки не было, и Винька решил сделать занавесь. Для этого он попросил у тети Дуси старые рогожные кули из под картошки, они валялись в сарае.
Тетя Дуся, когда узнала про подкоп, ахнула и заворчала: “И без того еле-еле на краешке держимся, а ты такую мину подпустил”. Но потом вспомнила, что “все едино” и махнула рукой. И отдала кули.
Винька завесил вход в новое жилье рогожами. Стало полутемно, вверху засветились щели. Когда солнышко, это красиво. А если дождь? Винька решил, что потолок надо обить кусками толя.
Но толь можно было раздобыть лишь на свалке. Винька отправился на склон под заводом…
Оборудовать “каюту” он кончил уже под вечер, когда Людмила привела из яслей Галку.
Увидев брата, Людмила уронила руки.
– Это где же тебя черти носили? Посмотрел бы в зеркало! Из какой мусорной кучи ты вылез, обормот несчастный!
– А еще будущий педагог, – привычно завелся Винька. – Этому вас в институте учат, да?..
– Будет тебе сейчас педагог… Вся голова в глине!
Людмила стремительно вскипятила на гневно гудящем примусе воду в трехлитровой кастрюле. Разбавила этим кипятком воду в жестяном тазу и бурно вымыла Виньке голову прямо посреди “палубы”.
Винька визжал – в основном от мыла и слегка от смущенья. Но не брыкался. Все равно бесполезно. Сестра умела обходиться с ним решительно.
Галка стояла тут же и наблюдала процедуру с тихим восторгом.
– Нечего глазеть, как издеваются над человеком, – сумрачно сказал ей Винька.
Людмила велела ему самостоятельно отмыть руки, ноги и шею и убираться с глаз.
Потом Людмила стала стирать Винькины штаны и рубашку, а он в трусах полез на крышу. Прихватил с собой старые газеты, пакет от фотобумаги и скользкий клубень вареной картошки. А еще – круглую прямую ножку от сломанного стула. Ножка была – ну прямо готовый шаблон для трубы. И по длине, и по диаметру. Она сужалась к одному концу. Значит, и труба будет сужаться, как у настоящего телескопа.
Винька обмотал ножку бумагой от пакета (внутри телескопу положено быть черным). Обмазал ее липкой картошкой, наклеил слой газеты. Затем еще и еще, и так десять раз. И пристроил заготовку у печной трубы на солнышке – пусть сохнет. Затем смастерил маленькую трубку для окуляра.
После этого Винька лег животом на теплое кровельное железо, положил на гребень крыши локти и подбородок.
Дом хотя и невысокий, но с горбатой крыши видна почти вся Зеленая Площадка. Посреди улицы гоняли мяч мальчишки. Знакомые и вполне дружелюбные, хотя Винька и был не совсем “ихний”. Среди них Эдька Ширяев – можно сказать, приятель.
Но идти к мальчишкам не хотелось: спина, руки и ноги ныли после долгих трудов. Винька стал смотреть в другую сторону. Там среди редких тополей, за невысоким станционным забором двигались черные спины и трубы паровозов. Теперь Винька смотрел на них по-иному, не то что раньше. Как бы Глебкиными глазами. Картина была не такая, как под обрывом у пристани, но и здесь ощущалось дыхание разумного существа по имени “Железная Дорога”. То же чувство сказочности и… непонятной тревоги. Словно тайный голос зовет куда-то…
И опять показалось, что Глебка рядом – вроде бы тоже прилег на кровельные листы, слева от Виньки. Винька закрыл глаза.
“А знаешь, – сказал он Глебке, – как красиво бывает зимой, в темноте, когда пар клубится высоко над паровозами и его просвечивают прожектора. Будто серебряные великаны шевелятся в небе… Я и раньше любил смотреть на это, а теперь вспомнил… ну, с новым интересом…”
Он вспомнил это специально для Глебки, в подарок ему. И Глебка молчал рядом понимающе и благодарно.
…А может быть, все-таки не так уж пусто во вселенной?
Да, конечно, там везде безвоздушное пространство, в котором звезды и планеты и больше ничего. Никакого бога, никакого небесного царства, ни ангелов, ни душ с крылышками. В этом единственная и строгая научная правильность. Но… может быть, все-таки есть где-то уголок, куда с Земли улетает… то, что остается от человека после смерти? Улетит, а потом нет-нет да и коснется живых. Тех, кого этот человек любил…
Ведь бывает же, что рядом с главной правильной истиной существует еще одна. Не очень заметная и… другая. Как бы отступление от правильных рассуждений.
Вот, например, Советская власть. Никто же не спорит, что она самая справедливая, против богачей, за свободу всех людей, за мир во всем мире. Недаром же мы победили Гитлера и освободили много стран. И… все-таки в этой власти есть другая, боковая линяя. Иначе как объяснить случай с маминым братом, дядей Сережей, которого Винька видел только на снимке?
Давно, еще до Винькиного рождения, к дяде Сереже пришли люди в синих фуражках, сказали, что он – японский шпион, и увели неизвестно куда. С той ночи до сих пор ничего о нем неизвестно.
А на фотографии дядя Сережа был в буденовском шлеме со звездой, с шашкой на ремне и с орденом на шинели. Как, спрашивается, такой человек мог быть врагом народа и шпионом?
Правильности тут не было ни малейшей, но почему-то до сих пор о дяде Сереже говорили вполголоса и с оглядкой…
Но нет, пример с дядей Сережей неудачный! Это отступление от главной истины – плохое, вредное для людей. Но что плохого, если окажется, что от человека остается живая бессмертная частичка? И что Глебка в самом деле иногда напоминает о себе тихим своим дыханием?
Может быть, это что-то вроде радиоволн, только еще более незаметное и до сих пор не открытое учеными…
Винька повернулся на спину. Невидимый Глебка чуть отодвинулся, но не исчез.
В небе стояли белые облака – словно круглый пар от прокатившихся по синеве паровозов.
3
Прошло три дня. Винька сидел в своей каюте под досками. Рогожный полог был откинут Винька читал старую подшивку журнала “Огонек”. Ее откуда-то принес тихий Никита. В журналах был напечатан роман писателя Лагина “Патент АВ”. (Непонятно только, как говорить: А Вэ, А Бэ или коротко: Ав?)
Ничего роман, фантастический и с приключениями. И против поджигателей войны. Про то, как один ученый придумал лекарство, чтобы всякие мелкие существа превращались в крупные. С помощью этого лекарства выросли до нормальных размеров два лилипута, один – музыкант, а другой – миллионер. Вырасти-то выросли, но после этого пришлось им нахлебаться всяких бед. А коварные поджигатели-агрессоры раздобыли это лекарство и стали из трехлетних мальчишек выращивать взрослых дядек. Из дядек получались солдаты, которые умели только стрелять и выполнять команды. Такие и нужны были генералам-злодеям. Воспитывали этих солдат очень просто: если подчиняешья – будешь сытый, а капризничаешь – сиди без обеда. Возвращаясь из столовой, трехлетние вояки бодро пели:
Дяденьку мы слушались —
Хорошо накушались.
Если б мы не слушались,
Мы бы не накушались!
К Виньке привязалась эта дурацкая песенка. Задумаешься и сам не замечаешь, как уже мурлыкаешь: “Дяденьку мы слушались…” Это на мотив другой глупой песенки, которую в лагере любила напевать вожатая Валя:
На дворе у Машки
Сорок три ромашки,
На дворе у Нинки
Ни одной былинки…
Винька опять задумался о лагерных днях.
Несмотря на то, что случилось с Глебкой, он вспоминал лагерь по-хорошему. И костры с горячими искрами в густо-синем небе, и песни про аиста, про чибиса у дороги и про тихую сторожку на краю пути; и ребят… Даже толстого дурня М у му вспоминал без враждебности. Мума был действительно дурень, но не фашист и не белогвардеец. Иначе бы он не подружился под конец смены с маленьким Яшкой Гольдбергом, тихим шахматистом, слегка похожим на Глебку…
А еще Винька вспоминал, как Глебка барабанил на утренней линейке. Солнце пробивало густые березы, осып а ло на Глебку круглые желтые пятна и загоралось на блестящих обручах барабана. В этом воспоминании была и печаль, да. Но печаль как бы с проблесками света.
…Наверху послышались шаги. Незнакомые, явно мужские. Прогнулись доски, с потолка на журнал посыпалась труха. Винька поднял лицо. Шаги стихли. Но Виньке почудилось, что тихо скрипнули сапоги.
Винька выбрался из “каюты” – и вверх, через трубчатую ограду!
– Папа!
Теперь отец был не в солдатской, а в новенькой офицерской форме. При всех наградах. В фуражке с голубым околышем и с “крылышками” над окруженной золотистыми листиками “летчитской” кокардой. В портупее. И кобура – не плоская, не пустая.
– Ой, па-па-а… Какой ты! – И лишь после этого Винька облапил отца, щекой прижался к гимнастерке (под щеку попала пряжка наплечного ремня). От отца пахло шерстяной тканью, одеколоном и ременной кожей.
Отец гладил на Винькином затылке отросшие волосы.
