Владислав Крапивин - Бабушкин внук и его братья
– Да, в семилетнем возрасте. Больше Алик не давал повода.
– Сейчас, по-вашему, не повод?
– Это уж вам решать, Максим Аркадьевич. – Бабушка знала, что отец никогда меня пальцем не тронет (и я знал). Но все же она добавила: – По-моему, поздно уже воспитывать таким образом.
Отец отозвался ворчливо:
– А на мой взгляд, еще вполне можно…
Я напомнил:
– Ты же сам говорил: маленьких и слабых бьют только трусы!
– Одно дело драка, другое – педагогика. Даже Клавдия Борисовна намекала, что это полезно.
– Я сразу заметил, что она маленько того… – Я крутнул пальцем у заросшего виска.
– Александр! – взвинтилась мама. – Ты дождешься, что папа и правда тебе всыплет!
– До него и дотрагиваться-то страшно, до такого… обугленного, – пробурчал отец. – Я же говорю, как по минному полю ходил… – Он, видимо, считал, что воспитательную беседу пора кончать.
– На поле оборвало бы ноги. Или вообще всего на куски… Па-а, а если не ноги, а руки оборвет, а ты скрипач, что тогда делать?
Отец мотнул головой, поймал слетевшие очки. У мамы опять сделались круглые глаза.
– Саша, да что с тобой!
– Что за дикие фантазии? – сказал отец.
– Не фантазии, а так… вопрос… Да ты не бойся, жениться мне, наверно, не придется.
– Это почему? – еще больше испугалась мама.
– Не успею. Восемнадцать стукнет, и марш-марш в казарму. А там деды. Я ведь терпеть не буду, хотя и трус. Значит, все закончится быстро. А может, окажусь в горящей точке. А оттуда – цинковая упаковка или бумажка: пропал без вести… Вас что больше устраивает? С бумажкой проще, меньше возни…
– Александр! – ахнула мама. Словно защищаясь.
А отец приподнялся с табурета.
– Ты что это сопли распустил? Срам… Может, надеешься откосить от армейской службы?
– Не буду я косить. На это, между прочим, тоже смелость нужна: могут ведь посадить. А со мной все будет просто…
Я смотрел за окно, почти прямо на низкое солнце. От этого слезились глаза. Мама наконец решительно сообщила:
– Президент обещал, что скоро не будет никаких военных призывов, а будет профессиональная армия.
– Президент много чего обещает, – сказал я. – То и дело слышим, что война окончена. А по телику каждый вечер сводки об убитых.
– Сопли подотри, – тяжело сказал отец. – Тоже мне, он судит президента.
– Не сужу, а… профессиональная армия – это еще когда. Ладно, меня, может, и не заберут. А моему брату Алексею она светит вполне.
Я нарочно сказал так – «моему брату Алексею». Отец отвернулся к окну.
Мама решительно выговорила:
– Все эти горячие точки скоро кончатся. Не может этот ужас длиться без конца.
Бабушка сказала у меня за спиной:
– Может. Это длится не меньше девяноста лет. По крайней мере, с Порт-Артура…
Отец будто обрадовался:
– Ну, конечно! Ольга Георгиевна всегда обеспечивает тылы любимому внуку.
– Не надо мне никаких тылов… Меня уже кончили воспитывать? Или еще?
– Я думаю, тебе завтра следует извиниться перед Клавдией Борисовной, – сообщила мама. – И… перед тем мальчиком.
Я зажмурился. От солнца плавали в глазах разноцветные пятна. Как рисунки на Ивкином костюме. Я глубоко вздохнул и объявил:
– Можете распилить меня ржавой ножовкой. Можете жечь живьем. Можете выгнать из дома. Все равно я перед ними извиняться не буду. Пускай я трус, но не настолько же…
– Признать свои ошибки – не трусость, а наоборот, – назидательно произнесла мама.
– Это когда они есть. А если нет?
– Ты невозможный ребенок. Мы… не хотим с тобой больше разговаривать.
– Ну и пожалуйста…
Я нырнул под локоть бабушки и ушел на кухню.
Здесь было темнее, кухонное окно выходило на восток. Из него я видел крыши одноэтажных домов, школу номер двадцать девять, сады и огороды. Где-то за ними, в ольховой гуще, пряталась речка Стеклянка. За ней стояли густые темные сосны. Сейчас они были позолочены солнцем, но все равно казались сумрачными. Похоже на старый парк или на кладбище.
Но я уже знал, что там не парк и не кладбище, а роща, в которой прячется какое-то секретное учреждение. Лаборатории какие-то. Рощу окружал забор с колючей проволокой. Про секреты этой зоны говорили всякое.
Над соснами появился птичий треугольник. То ли гуси, то ли журавли, я не разбирался. А может, аисты? Нет, у нас они не водятся. Я, по крайней мере, никогда не видал…
Зато есть песня.
Я оглянулся на дверь. Достал с самодельной полки кассету. Телевизор стоял здесь: кухня была просторная, почти что гостиная, тут мы и смотрели передачи. Но пока сюда никто не шел, переживали, наверно. А я… я железный, что ли?
Включил, поставил кассету.
На экране появились мальчишки в белых флотских брюках и оранжевых рубашках. В три шеренги.
И вот песня:
Зная, что зима не за горами,
Что озера скроет черный лед,
Аисты с подросшими птенцами
Собрались в осенний перелет…
А дальше – об аистенке, который слабее других и может не долететь до далекого Юга.
Один мальчик стоял впереди хора. Он-то и был аистенком, пел тонко и чисто:
Знаю, вам нельзя меня оставить:
Не простят измену небеса.
Только, чтоб не сдерживать всю стаю,
Я сложу, наверно, крылья сам.
И помчится море мне навстречу,
И тугая соль ударит в грудь.
И в глазах умрет закатный вечер,
И не станет больно мне ничуть…
Я вдруг понял, что солист похож на Ивку. Волосы, правда, не такие летучие и светлые, но лицо – похожее. И не только лицо. По-моему, у этого мальчика была такая же ясная, как у Ивки, душа. И… может быть, он тоже тревожился за старшего брата.
Господа взрослые, что же вы творите на нашей земле! Может, мы, дети, лишние на ней? И вы решили, что многих, кому уже восемнадцать, можно под корень?
«А дети? – будто возразил мне такой „взрослый“. – Вы-то чем лучше? Мало вас, бандитов, в свои юные годы? Откуда вы такие?»
Я не знал, откуда. Хотя нет, я догадывался. Я огрызнулся: «От вас! От вашего озверелого мира. Бандиты – они те, кого с самого рождения никто не любил!» – «Ну, так возьми и полюби! Лыкунчика, Вальдштейна…» – «Издеваешься, да? Дурак…»
Я мотнул головой и снова стал смотреть на экран.
Да, солист явно походил на Ивку. И многие в хоре были на кого-то похожи. Вон те рыженькие близнецы – на Витю Брусилова, одного из «поповичей». А этот, в очках, – на Олега Птахина из моего нынешнего класса. А небольшой, чернявенький – на Рената Латыпова… Но все они были как-то чище, красивее. Песня будто озаряла их изнутри. Каждого… И вон того, тонкошеего, с белобрысой челкой и желтыми глазами… Тьфу ты, наваждение!
Но нет, лицом он, может, и похож на Вячика Вальдштейна, но… все равно не похож. На такого разве поднялась бы у меня рука? Даже со страха… Да и страха бы не было.
Месяц, очень маленький и тонкий,
Тихо встал в надсолнечной дали.
Светит, словно просит аистенка:
«Дотяни, дружок мой, до земли…»
…Отец однажды услышал эту песню и сказал, что она неправильная.
– Аисты не летают над открытым морем. Они мигрируют на Юг через Сахару.
– Это же просто песня! Она не про географию!
– Песне тоже нужна точность. Особенно если про полет.
Я не поленился, взял первый том «Мира животных» (тогда у нас была большая библиотека). Прочитал про аистов.
– Они пересекают в полете Гибралтарский пролив.
– Он же совсем не широкий.
Я сказал:
– Много ли надо измученному аистенку?
Отец посмотрел внимательно.
– Ты его жалеешь? Или… себя?
Я тогда проглотил это молча. Пожал плечами. А сейчас вспомнил, и стало в горле колюче – не продохнуть. Я перемотал пленку и пустил песню снова. Лбом вдавился в оконный переплет.
Тихо вошла мама. Тронула за плечо. Я не обернулся.
– Мама, за что он меня ненавидит?
– Кто?!
– Он…
– Сашенька, да что с тобой! Что за глупости… Ну, перестань…
ВСЕ ВХОДИТ В РАМКИ
Я долго не мог уснуть. Мелодия про аистенка никак не уходила от меня. В бабушкиной комнате слабенько, дребезжаще били часы. К их звону давно все привыкли, никого он не будил.
А еще звучала, как струнный механизм, бабушкина кровать. Она тоже была старинная – со спинками, похожими на решетки готического собора. Раньше бабушка спала на ней в садовом домике.
Вскоре после полуночи подул шумный ветер. О наружной жестяной подоконник застучали капли. «Вот и лету конец», – подумал я уже сквозь сон.
Однако утром опять было солнечно и тепло. Даже лучше, чем вчера. Ветер прогнал запах дыма, а дождь, видимо, пригасил торфяной пожар.
