Владислав Крапивин - Сказки Севки Глущенко
Может быть, и этот поэт не раз чудом спасался от смерти…
Поэт стеснялся. Немного заикаясь, он объяснил «товарищам второклассникам», что еще до войны, в школе, очень любил писать стихи. И даже на фронте, когда вроде бы уж совсем не до этого, он всё равно их писал. Для армейской газеты и просто так, для товарищей. Как-то само это получалось. И даже воевать от этого было чуточку легче.
– Вот до смешного доходило, ей-богу: недалеко снаряды грохают, может накрыть в любой момент, а в голове строчка вертится. Думаешь, как бы ее в стихи загнать… – Он виновато улыбнулся, дернул приподнятым плечом. – Ребята наши… ну, товарищи, с которыми в батарее был, меня дразнили: «Сашка, тебе бояться некогда, ты во время обстрела поэмы складываешь…»
– А вы правда не боялись? – спросила вредным голосом Людка Чернецова.
– Чернецова! Когда спрашиваешь, надо руку поднимать!
– Да не надо, – торопливо сказал поэт. – Почему не боялся? На войне все боятся, жизнь-то одна.
– Это трусы боятся, а смелые – нет, – заспорил Витька Каранкевич. Он был не очень умный.
– Каранкевич!
– Нет, – сказал поэт, – все боятся. Только трусы бегут, а обыкновенные люди воюют.
– А вы не бегали? – без насмешки, а скорее с опаской спросил Владик Сапожков.
– Сапожков! Сейчас вылетишь из класса!
Поэт сказал, будто извиняясь:
– Куда побежишь, если ты командир орудия, а потом командир взвода… Ты побежал – за тобой взвод, потом батарея, потом вся позиция начнет откатываться. А кто воевать будет? Конечно, если дают приказ отходить – это другое дело. А без приказа не положено…
– Значит, вы смелый, – с удовольствием сказал Сапожков. Он выяснил для себя всё, что хотел.
– На войне смелых солдат столько, что не сосчитать. Им и полагается быть смелыми… Я про другое хочу сказать. Я ребятишек видел таких, как вы… Ну или чуть побольше. Им тоже воевать пришлось. Вот это герои, честное слово. У меня про одного стихо-творение есть. Если хотите, я могу…
Все, не слушая Гету, закричали, что, конечно, хотят! И Севка закричал. Поэт ему нравился. Он был, разумеется, герой, только очень скромный. И про трусость и смелость говорил то же самое, что Севкин сосед Иван Константинович, значит, всё правильно.
Севка слушал поэта, машинально макая перо в непроливашку (он забрал ее у Альки). Так же машинально выводил злосчастную букву «Ю». Потому что это было не главное. Главное – стихи живого поэта, который читал их негромко, без особого выражения, но очень понятно.
В стихах рассказывалось, как наши освобождали от немцев маленький город.
Горели дома от воздушной атаки.
Враги огрызались всё реже и реже…
По мерзлой дороге
с гуденьем и скрежетом
К окраине шли краснозвездные танки…
Но на пути у танков оказалась немецкая батарея. Она открыла такой огонь, что не пробиться. И тогда к танкистам – сквозь разрывы – пробрался с окраины мальчишка. В рваных сапогах и, несмотря на холод, в одной рубашке. Думать было некогда, мальчишку посадили на броню к автоматчикам: он обещал показать безопасный путь.
Рубашка рвалась наподобие флага.
И сам он вперед рвался —
зло и отточенно…
И танки ударили с тыла и с фланга.
И сбили фашистов.
И бой был окончен.
Севка видел всё это будто на самом деле. Или по крайней мере, как на экране кино. Мальчишка был похож на Юрика. И Севка отчаянно боялся, что его убьют. Нет, не убили.
Его, говорят, наградили медалью,
Но это уж после, и там меня не было.
А тут он шепнул:
«Дайте, дяденька, хлеба.
Немножко…
Мы с мамой три дня голодали…»
Сначала все сидели тихо. Потому что это такие стихи, что после них как-то не хочется шуметь и хлопать. Но потом всё же захлопали – сильнее и сильнее. Гета Ивановна что-то говорила поэту и медово улыбалась, а он переминался у стола.
Севка не хлопал: неудобно, ручка зажата в пальцах. Он проглотил застрявший в горле комок и стал писать дальше. Выстрелов и разрывов Севка не помнил, танки в тыл немцам не водил, но голодать вместе с мамой – это приходилось. Это он всё прекрасно понимал…
Поэт читал еще стихи: про бой с немецкими танками, про салют Победы. Потом рассказывал, как с товарищами брал «языка», когда служил в артиллерийской разведке. И всё было так здорово! Гета Ивановна уже ни на кого не кричала, когда шумели и спрашивали наперебой…
И вдруг всё кончилось! Раздался звонок с пятого урока, и оказалось, что поэту пора уходить. Ребята кричали: «Еще расскажите», но Гета Ивановна цыкнула. Поэт сказал «до свидания», Гета Ивановна увела его из класса, а все бросились к вешалке. Кроме Левина, Каранкевича и Севки.
Алька подошла и тихонько сказала:
– Чернилку завтра принесешь, ладно?
Севка сумрачно кивнул.
Когда класс почти опустел, Гета Ивановна вернулась. Посмотрела тетради у Борьки и Витьки, сказала, что всё равно каракули, но уж ладно на этот раз, пускай убираются домой. Подошла к Севке. Глянула с высоты:
– Ты, Глущенко, наверно, назло учительнице так царапаешь, да?
– Не… – шепотом сказал Севка.
– Напишешь еще строчку, потом пойдешь.
Она опять удалилась из класса. Свободные Каранкевич и Левин тоже выскочили за дверь. Стало тихо и тоскливо до жути. Даже накал в лампочках будто ослабел. Еле слышно, жалобно звенели в них волоски.
Севка опять начал глотать слезы. Написать еще строчку – дело не хитрое, но ведь Гета снова заявит, что не так. И до каких же пор он будет сидеть? Уморит Гетушка Севку. Это она ему мстит за разговор про «польта». А какое она имеет право? Она еще даже не настоящая учительница! Вот сейчас она придет, и он ей скажет…
Но Севка знал, что ничего не скажет. Во-первых, потому, что страшно. Во-вторых, Гета всё равно не возвращалась. Севка всхлипнул и взялся за ручку.
Открылась дверь… но вошла не Гета. Это вернулся поэт! Севка удивленно смотрел на него мокрыми глазами.
Поэт быстрым взглядом окинул класс, увидел на задней парте Севку, неловко улыбнулся. Сказал с запинкой:
– В-вот, имущество свое забыл…
Он взял со стула полевую сумку (такую же, как у Ивана Константиновича), шагнул к двери… и там огля-нулся. Посмотрел на Севку повнимательнее:
– А почему ты сидишь тут один?
Севка втянул разбухшим носом воздух и опустил голову: чтобы не видно было мокрых глаз.
Поэт постоял у двери и зашагал к Севке. Неуклюже присел рядышком (ноги, конечно, не влезли под парту и остались в проходе).
– Неприятности? – негромко спросил поэт.
У Севки не было сил гордо отпираться. Он кивнул.
– А что за беда случилась?
– Да вот… – сипло сказал Севка. – Буква эта проклятая. Никак не получается ровная, а она… Гета Ивановна… всё «пиши» да «пиши»…
Поэт понял всё моментально. Он же был военный человек.
– Дай-ка ручку, – сказал он. И придвинул Севкину тетрадку. – Левая рука у меня так себе, а правая пока работает как надо… Здесь писать?
И на строчке, где одиноко торчала косая Севкина буква, он вывел свою. Потом еще.
Севка с нарастающим восторгом следил, как послушные, подтянутые, со всеми положенными по уставу завитушками и перекладинками «Ю» выстраиваются в шеренгу. Поэт писал быстро. Рукав его гимнастерки двигался рядом с поджатым Севкиным плечом. От поэта пахло немножко одеколоном, немножко табаком, немножко старой кожей портупеи. И может быть (чуть-чуть!), порохом, запах которого въелся в ткань военной одежды со времени боев. Так же пахло от Ивана Константиновича, когда он подбрасывал хохочущего Севку к потолку или сажал рядом с собой на жесткую узкую кровать и давал пощелкать курком незаряженного браунинга – маленького и очень тяжелого. Так же, наверно, пахло от папы (только примешивался еще запах морской соли)…
Поэт закончил строчку и вопросительно взглянул на Севку:
– Еще?
– Ой, нет. Спасибо, она мне только одну велела…
Севка вздохнул. Строчка выглядела отлично, только поверит ли Гета? И как быть дальше? Ведь всё остальные в жизни буквы все равно придется писать самому.
Поэт понял Севку. И утешил:
– Ты не горюй. Красивый почерк – в жизни не главное. У многих великих людей почерк был такой, что ученые до сих пор не всё разобрали, что в их бумагах написано. Вот у Пушкина, например…
– Ой, правильно! – обрадовался Севка. Он вспомнил: – У меня есть книга «Пушкинский календарь», там на картинках рукописи Пушкина отпечатаны… – Севка засмеялся. – Гета Ивановна ему показала бы…
Засмеялся и поэт:
– Вот видишь. А ведь это Пушкин… Ты стихи Пушкина читал?
– Конечно, – сказал Севка ласково, будто взял в руки котенка. – Я его люблю. Я его часто читаю.
