Яник Городецкий - Треугольник
Яник Городецкий - Треугольник краткое содержание
Яник Городецкий
Треугольник
Часть первая
Март
Самая первая мысль, которая пришла мне в голову, после того, как я понял, что случилось, была: "Это ошибка. Этого не может быть". В самом деле, как-то неожиданно вышло. Я бы ни за что не подумал, что все могло получиться так. Потому что так в принципе быть не могло. Честное слово, окажись вы на моем месте (не дай Бог, конечно), вы бы подумали так же. Но то, что это не ошибка, я убедился скоро. Потому что, обернувшись, я увидел себя. Именно себя, как это ни странно. Зрелище было так себе. Меня здорово выгнуло в какую-то неестественную сторону. Живой человек ни за что не согнется подобным образом. Не сумеет. И вот удивительно, лежал я там, но чувствовал я себя здесь. Но ведь меня не могло быть двое. Или двух. Или вдвоем, не знаю, как правильно сказать. Я существовал в единственном уникальном экземпляре. А раз один я лежал в несимпатичной позе, а другой я смотрел на него (или себя?), значит, один из нас не я. Или у меня поехала крыша. Оба варианта казались невероятными, и я попытался найти другой, наиболее приемлемый. Этот несчастный мальчишка на дороге очень похож на меня. У него такая же рубашка, те же брюки с пузырями на коленях (сейчас, правда, это видно не так хорошо, потому что он лежит), и телосложение такое же. Но я же не могу быть им. Раз я смотрю на него, значит, он — не я, а кто-то другой.
Мальчишку подняли и аккуратно положили на носилки. Я увидел его лицо. Все-таки это был я. Я не мог ошибиться, я же знал, какой я из себя. Что за чертовщина! Нет, я точно с ума схожу.
Я стоял и смотрел. Просто смотрел. И чем дольше смотрел, тем яснее понимал третий вариант. И тем хуже мне становилось.
Нет, правда. Это ошибка. Этого просто не может быть. Ну не может, и все!
Но я видел. Я стоял, смотрел и, конечно, видел. Непонятно откуда взявшиеся люди в белых халатах быстро впихнули меня вместе с носилкой внутрь фургона "скорой помощи". Удивительно быстро у них это получилось. А я думал, так только в кино бывает.
А ведь они опоздали, как ни старались действовать быстрей. Интересно, куда они меня повезут? В больницу, в реанимацию? Или все-таки нет? Может, крикнуть им, что не надо? А услышат ли? Ведь они не заметили меня, стоящего. Прогнали всех любопытных. Кроме меня и еще одного дядьки. Странно. Он что, тоже?
Я подошел к нему ближе. Он меня не заметил. А может, и не видел. У него тряслись руки, а на лице выступил пот. Дядька был до ужаса бледный, и казалось, что он сейчас хлопнется в обморок.
— Вы что? — спросил я. — Вам плохо?
Он, конечно, не ответил. Но я и так видел, что ему плохо. И я стал догадываться, почему.
— Я же не хотел… Господи… За что? Мне за что? И ему? Господи… — твердил дядька в ступоре.
А и правда — за что? Ему — ладно. Ему, может, и есть за что. Я его впервые вижу. А мне? Мне не сорок лет, как ему, а всего тринадцать. Особых грехов я за собой не помню. А что до него — то я не знаю. Но мне его жалко. Вон он какой убитый. Хотя это не он убитый на самом деле, а я…
А больно не было. Совсем.
Я много думал о жизни и смерти. Думал часто. Мне это всегда было интересно. Особенно хорошо думалось по ночам. Лежишь под одеялом и с каким-то благоговейным ужасом думаешь о том, что когда-нибудь умрешь. Думаешь как о чем-то очень далеком, но все равно неизбежном. Потому что когда-нибудь настанет и твоя очередь. А куда потом? Не может же быть, что человек пропадает совсем. Есть в этом что-то неправильное. Но куда же тогда он попадает? Я не находил ответа никогда. Забавно. Не находил я, и не найдет никто. А те, кто уже умерли, и подавно не расскажут.
В большинстве своем люди склонны верить в то, что душа умершего попадает в ад или рай. Зависит от поступков, которые мы успели совершить, будучи в здравом уме и твердой памяти. Эта версия, на мой взгляд, не выдерживает никакой критики. Нет, я не атеист, не подумайте. Я верю в Бога, хоть и не всегда с ним согласен. Какое наглое замечание, скажете вы. Возможно. Но если вы так скажете, то, значит, вы не читали Библию. Мне доводилось. И, по-моему, она здорово напоминает американский боевик. Слишком кровавая. Может, это и справедливо. Но мне жаль бедного Исаака, которого чуть было не заколол собственный отец, жаль египтян, у которых погибли дети-первенцы, жаль многострадального Иова. Мне просто жаль. Я не пытаюсь ничего оспаривать. К тому же есть одно забавное противоречие. Представьте себе двенадцать апостолов в раю, мрущих от скуки, и очередь длиной в экватор перед воротами ада, и сразу все поймете. Смешно? Не очень.
Кто-то считает, что умирает только тело, а душа бессмертна. Она переселяется в другое тело, которое может оказаться самым неожиданным. Хорошо, например, если ты превратишься в бабочку. А если в инфузорию какую-нибудь? В бактерию? В гриб? Или просто в камешек? Нет, спасибо. Мне вовсе не улыбается стать таким бесполезным предметом, как камень. И амебой я быть не особо хочу.
Так вот. Я часто лежал под одеялом и размышлял. Чем больше я думал, тем больше путался. И тем больше мне хотелось думать об этом. Немецкий герр Готхольд Лессинг, драматург и критик, как-то сказал: "Спорьте, заблуждайтесь, ошибайтесь, но ради бога размышляйте, и хотя криво, но сами". Я не знаю, что он имел в виду, но о том, о чем думал я, лучше не думать совсем. Никогда. Нервы целее будут. Тем более, что Глеб, мой сводный брат, так и сказал: "Не парься".
Я бы готов был согласиться с Лессингом. Но сегодня утром произошло такое, что заставило меня пересмотреть его точку зрения. В-общем, я доразмышлялся. Иначе не скажешь. Я шел из школы. За родителями. Наша класснуха велела мне без них не возвращаться. Уже не первый раз такое. Но вы не подумайте плохого, я вовсе не такой развязный шалопай, как считает она. Просто я ненавижу Лешку Герасимова, местного авторитета. Когда мы только переехали, и я пошел в эту новую школу, он стал трясти с меня деньги. Я первого сентября пришел в белой рубашке, отутюженных брючках, с галстуком, короче, при полном параде. Он узнал в этом интеллигентно-культурном мальчишке "маменькиного сынка", и усмотрел неплохой источник денег. Который, как известно, не рыпается и ведет себя как положено. Как положено такому плательщику. В той, первой школе, ко мне так не прискребались, зато щупали другого пацана, Витьку. Потом перестали — у Витьки из армии вернулся брат… Короче, Герасимов сразу после классного часа (и чего в нем классного, одна ерунда про разные мероприятия и форму одежды) велел принести мне два червонца. Я ему так прямо и сказал, что не собираюсь ничего ему приносить. И на мои деньги пусть не зарится. Герасимов сказал, что поставит меня на счетчик, и если я по правде такой идиот, что не отдам ему все до копейки на следующий день или через неделю, с процентами, то он будет бить меня каждый день. Я сказал, что в гробу я его видал вместе с его угрозами. В белых тапочках. И, естественно, ничего не принес. Ни на следующий день, ни потом, через неделю. Герасимов свое слово сдержал, и после первого же урока я отправился в медпункт — унять кровь из носа. Утешало то, что Лешка пошел туда же с опухшей рукой. Дрались мы часто, раз в неделю, а то и через день. Даже надоело. И не только мне, Герасимову тоже, я видел это. Дело было в том, что бились мы порой до крови, до ушибов, я даже один раз сломал ему палец. Но Герасимов не остужал свой пыл. Похоже, Лешка стремился проучить меня как следует, "вписать в коллектив", как говорил он сам. Видел я этот его коллектив. Кучка несчастных забитых младшеклассников, вроде Мишки. Платят ему "дань", а он и радуется. А кто не платит, тому достается, как мне. Даже странно, почему он так на меня насел. Я оказался не такой легкой добычей, как он ожидал, хотя трухнул порядком сперва. А потом страшно уже не было. Ну подрались — и подрались. Я бы вообще не придавал этому такого значения, но мама почему-то очень расстраивалась (я этого совсем не люблю, хотя часто огорчаю ее подобным образом — а что делать?), а учителя орали, что мы портим всю школьную успеваемость. Последнее время вообще стали грозиться исключить нас из школы. Все это Герасимову не особенно нравилось, тем более что кроме меня, его не пытался отделать никто. А класснуха узнавала об этом всегда, даже если мы отходили за гаражи. А это мы делали дольно часто, после уроков. "Делаем ставки, господа", — говорил Антонов, мой одноклассник. Это точно, наш класс стал вроде букмекерской конторы, а школа приходила на нас смотреть. Мне, по правде, это не очень нравилось, чего хорошего, когда на тебя таращатся, да еще и шепчут что-то под руку, но приходилось терпеть, потому что я ребят прекрасно понимал. Интересно же. Такое зрелище, прямо гладиаторские бои. Правда, у гладиаторов все было куда суровее, но и у нас частенько заканчивалось травмами, я уже говорил. Кстати, последнее время наши сечи случались не по поводу денег (благо я дал этому кретину понять, что он не дождется от меня ни копейки), а из-за моей любви к справедливости. И неизменно на следующий день мы оставались после уроков, а классная прилюдно — при всем этом… как его… педагогическом коллективе — отчитывала нас, через каждую минуту срываясь на крик. Взывала на нашу совесть. Думала, что нам стыдно вот так стоять под напряженными взглядами учителей и завучей. Не знаю, мне стыдно не было. Ни капельки. Она говорила, что мы бессовестные, ненормальные, позорим класс и школу, и порола прочую ерунду. Того гляди и сказала бы, что мы опозорили всю Россию своими драками, наглые Герасимов и Кот. В первый раз она просто сказала, что любые вопросы надо разрешать не кулаками, а словами. Между прочим, я с ней был полностью согласен. Да только вот не все конфликты можно решать таким милым способом. Ну да, я первый начал. Я ничего и не говорю. Но если б она знала, что Лешка натворил, она бы не пилила меня так сильно. А Герасимов тогда пнул школьного кота. Никто не видел, кроме меня. Нас обоих выгнали с уроков. Я его здорово отделал тогда. Только кот через пару дней все равно умер. Я сам его похоронил рядом со школой. Ночью, чтобы не видели и не смеялись потом. Сволочь я все-таки. Но, правда, я тогда, когда кота закапывал, плакал. Так что, может и хорошо, что струсил и пошел ночью…
