Грег Айлс - Смерть как сон
Когда солнце за окном начало припекать, я открыла глаза и тут же зажмурилась от яркого света. Сцена пробуждения выглядела довольно естественно.
– Как продвигается ваша работа? – спросила я.
– Как надо, – мрачно отозвался Уитон.
Было совершенно очевидно, что наш вчерашний разговор его не порадовал. Я несколько минут лежала молча, стараясь не смотреть на Талию, которая сегодня была гораздо бледнее, чем вчера… А ведь она и тогда походила на собственную тень.
Наконец затянувшуюся паузу нарушил сам Уитон:
– Я смотрел сегодня по телевизору новости. Если журналисты не врут, то вчера вы сказали мне правду. Насчет изнасилований.
Мое молчание было ему ответом.
Уитон быстро посмотрел на меня.
– Конрад действительно насиловал этих женщин.
– Да, насиловал, – подтвердила я.
– Если бы это можно было как-то поправить, я бы поправил. Но ничего поправить уже нельзя. Наверное, я должен был догадаться и сам… Конрад был импульсивен и несдержан. Собственно, именно это и довело его до тюрьмы. Но изнасилование… Поймите, это лишь доказывает справедливость всего того, что я пытался объяснить вам вчера. Таков удел женщин. Увы. Не Конрад, так кто-нибудь другой. Может, не изнасиловал, но использовал бы так или иначе. Думаете, муж чем-то отличается от чужого мужчины? Нет, ничем. Поэтому я еще раз говорю – всем этим женщинам, включая вашу сестру, сейчас лучше, нежели прежде.
Уитон отошел на шаг от мольберта и принялся внимательно изучать свое отражение в зеркале.
– Мне так не кажется…
– Я понимаю. Вам горько оттого, что вашей сестры больше нет. Но жизнь была мукой для нее. Я избавил ее от этой муки. И от рабства.
Я чувствовала, что если сейчас зациклюсь на мыслях о Джейн, то все испорчу.
– Ваша философия мне теперь понятна. Я даже поняла, как вы пытаетесь выразить ее в серии «Спящие женщины». Но мне кажется, вы чего-то недоговариваете.
Он снова стрельнул в меня глазами и тут же скрылся за мольбертом.
– Что вы имеете в виду?
– Эта ваша философия не снизошла ведь на вас словно манна небесная. Что-то пробудило ее к жизни. Например, общение с женщинами, которых вы когда-то знали… – Я тщательно подбирала слова. – Может быть, общение с самой близкой из женщин… Нет?
Кисть его на мгновение замерла в воздухе, затем вновь коснулась холста.
– Мне известно, что ваша мать ушла из дома, когда вам было тринадцать…
Кисть вновь замерла. На сей раз окончательно.
– Я знаю, каково вам было, ибо сама пережила нечто подобное. Мой отец пропал без вести в Камбодже, когда мне было двенадцать лет. Все говорили, что он погиб, но я не верила.
Я натолкнулась на его пристальный взгляд. Он видел, что я говорю правду, и не мог побороть желания узнать больше.
– А во что вы верили?
– Поначалу дала волю своей буйной фантазии. Думала, что его ранили и он потерял память. Что ему отняли обе ноги и он боится показаться нам на глаза. Что он попал в плен и томится в лагере для военнопленных где-нибудь в непролазных джунглях. Но потом я стала старше и поняла, что скорее всего причина в другом.
– Вы смирились с версией о его гибели?
– Нет. Я смирилась с другой версией, гораздо худшей. Что он не вернулся к нам, потому что не захотел. Он бросил нас. Может быть, ради другой женщины. Или ради новой семьи. И новой дочки, которую любил больше меня.
Уитон удовлетворенно кивнул.
– Мне было мучительно думать об этом, но я думала. Без конца копалась в себе, пытаясь понять, что заставило его разлюбить меня.
– Вы тут ни при чем. Просто он мужчина. Они все такие.
– Прошлой ночью я думала о вас. Точнее, мне приснился сон. Вы были с какой-то женщиной. Мне показалось, что это ваша мать. Она держала за руку другого мальчика и пыталась объяснить нам с вами, почему ей необходимо оставить дом. Я спросила ее: а как же вы?..
Уитон покрылся красными пятнами, ткнул кисть в лужицу смешанных красок и решительно занес ее над холстом. Лицо его ничего не выражало. Словно последние двадцать минут мы провели не за разговором, а в гробовой тишине.
А потом он заговорил…
27
– Я родился во время войны… – глухо произнес он, продолжив свою работу как ни в чем не бывало. – В сорок третьем. Отец служил в морской пехоте. После учебки он вернулся в отпуск и именно тогда зачал меня. Вернее, думал, что зачал. Отец был тяжелым человеком. Грубым и беспощадным. Я позже много раз спрашивал маму, как ее угораздило выйти за него. Она так и не смогла объяснить этого ни мне, ни, казалось, себе. Лишь все время повторяла: в молодости на все смотришь по-другому.
– Моя мать говорила мне то же самое, – сказала я.
– Когда отца призвали в действующую армию, мать впервые после замужества оказалась предоставлена самой себе. Ее сыновьям было всего четыре и пять. Мама обрела свободу. На нее больше не кричали, не поднимали руку и не домогались по ночам, как раньше. Она очень долго молила Бога об избавлении, и в конце концов Господь внял ее молитвам – послал ей в помощь войну.
Уитон усмехнулся.
– Спустя месяц после того, как отец погрузился на корабль и отбыл на Тихий океан, в наш дом постучался незнакомец. Он попросил напиться. Мама говорила, что он заметно хромал. То ли это была травма, то ли какая-то болезнь. Но хромота уберегла его от армии. Он работал на правительство, был художником. Мама влюбилась в него с первого взгляда. Она боготворила искусство. От тети – моей двоюродной бабушки – ей перешла по наследству книга «Шедевры западного искусства»… А художник… задержался у нас на пару недель. А когда наконец уехал, мама поняла, что беременна. Она не знала, где его искать. Он лишь обронил как-то, что сам из Нового Орлеана.
О мой Бог…
– Я родился на две недели раньше срока, – продолжал Уитон, быстро водя кистью по холсту. – Время было удачное. Все выглядело так, будто меня зачал отец. К этой версии до поры до времени никто бы не подкопался.
…Отец вернулся с войны другим. Но если раньше он был просто тяжелым человеком, то теперь стал абсолютно невыносимым. Он был в плену у японцев, и те с ним что-то такое сделали… Не знаю, что именно… Он стал молчуном и религиозным фанатиком. Но бил маму столь же жестоко, как и прежде.
…Он быстро подметил, что мама относится ко мне иначе, чем к другим сыновьям. Она объясняла это тем, что я был самым слабым. Отец пытался учить меня «жизни», но мама противилась. В конце концов они заключили нечто вроде соглашения. Мама купила мне нормальное детство, заплатив за это рабским послушанием. Отец получал все, что хотел. Его слово было законом. В быту, в постели, везде… И лишь когда речь заходила обо мне, мама получала право голоса.
…Братья работали на ферме и охотились вместе с отцом на каникулах. Я жил иначе. Мама дала мне достойное воспитание, много читала. Как-то скопила денег и купила бумагу и краски. А однажды предложила скопировать одну картину из своей книги, потом другую… Братья, понятное дело, насмехались надо мной, но втайне – я это чувствовал – завидовали черной завистью. Они поколачивали меня всякий раз, когда знали, что это сойдет им с рук. Но мне было плевать. Летом мы с мамой проводили дни в старом сарайчике в лесу. Это была наша тихая гавань.
Лицо Уитона становилось все более отрешенным.
– Сарай стоял посреди небольшой поляны, окруженной со всех сторон вековым лесом. И еще там протекал ручей. Часть крыши давно обвалилась, но мы не обращали на это внимания. Солнце проникало сквозь дыру золотистыми лучами, совсем как в католических храмах.
– Вы там рисовали? – спросила я и тут же высказала догадку: – Вы рисовали свою мать?
– А кого же? К тому времени я уже вырос из «Шедевров западного искусства», мне хотелось отражать на холстах что-то свое. Мама приносила из дома разные наряды, которые покупала во время своих редких поездок в город. Отцу она их никогда не показывала. Легкие, как перышко, газовые платья, ночные сорочки… знаете… до пят… На картинах старых мастеров натурщицы часто изображались в таких… Я рисовал ее с утра до вечера, мы болтали, смеялись, а когда солнце уходило, возвращались домой… Если то страшное ранчо, конечно, можно было назвать домом…
– В конце концов что-то случилось, не так ли? Что?
Уитон замер, словно в нем закончился заряд. Губы его беззвучно шевелились. Так прошла минута. Потом он вновь коснулся кистью холста и своим обычным голосом продолжил:
– Когда мне было тринадцать, я стал интересоваться разными… новыми вещами. В маминой книге женщины часто изображались обнаженными. Мне тоже хотелось писать с обнаженной натуры. Как-то я признался в этом маме, и она меня поняла. Но нам требовалось соблюдать осторожность… Иногда отец подряжался на заработки в город, а братья в это время охотились вдали от дома. И лишь в такие дни мама могла позировать мне обнаженной.
