Владимир Орешкин - Вдох Прорвы
Но место в центре было занято. Объятия не прекращались, только слышались родственные хлопки по коже и сдавленные от сдерживаемых чувств, восклицания:
— Братан, братан…
Была ночь. Вернее, ночь заканчивалась, потому что над близкой горой, заслонявшей восток, появился белесый ореол, который с каждой минутой становился все заметнее.
Блеклый прямоугольник посадочной полосы уходил куда-то вдаль. «ИЛ» застыл прямо на ней, не свернув на рулежку. Наверное потому, что других самолетов больше не ожидалось.
На самом деле, это был какой-то неприкаянный полузаброшенный аэродром, — потому что между ребристыми бетонными плитами росла трава, а за покосившимся зданием руководителя полетов, там, где начиналась пыльная дорога и стояло несколько машин, никаких зданий больше не было.
Между тем, объятия наконец-то стихли.
— Все привез, как договаривались. Можно разгружать… Экипажем кто-нибудь займется? До завтра пусть гуляют, до обратной дороги, свойские ребята.
— Баньку?..
— Баньку вечером, — сначала посмотреть. «Самому» придется докладывать.
— Тухлый номер… — сказал встречающий братан. — Мы с ребятами голову сломали. Нужен какой-нибудь доктор наук или профессор по этой части, самим не разобраться.
— Будет и профессор, и доктор, со временем. Чего раньше нужного светиться?!.
— Вам там, в Москве, видней. Только я, блин, тебе точно скажу: смотри, не смотри, все равно ничего не поймешь.
Клеть остановилась и из нее вышло шесть человек, одетых по горному: в касках, серых комбинезонах и резиновых сапогах. Лампочки на касках горели, их яркий свет метался по стенам, позволяя увидеть, что с этого места начинаются штольни, уходящие в разные стороны.
— Толик, мы здесь времянку кинули, — подожди, сейчас засвечу.
Один из шахтеров опустил вниз рукоятку рубильника на стене. Тут же в штольне, которая шла левей, загорелась цепочка электрических лампочек, терявшаяся вдали.
— Далеко идти?
— Метров пятьсот, не больше.
— Колян, ты бы сюда «кару» спустил, чтобы на колесах, а не пешкодралом.
— Можно и «кару», если бабки будут. Какие бабки, такая и «кара».
— Их сначала заработать нужно, сам знаешь.
— Я тебе, блин, честно скажу: хрен ты здесь чего заработаешь. Здоровья лишиться, — это запросто. А заработать — хрен… Взорвать эту трехомудию к черту, и все. Натаскать сюда тонны полторы динамита, тряхнуть, как следует, чтобы и подходов никаких не осталось. И забыть навсегда, и детям своим, когда они будут, завещать — вообще в это место ни ногой. Будто его и не было никогда.
— Да что, Колян, с тобой, ты с какой ноги сегодня встал?
— Я, блин, встал с нормальной, а вот ты там еще ни разу не был… Добро пожаловать, вэлком, — пятьсот метров осталось… Вы там, ребята, в Москве, привыкли, наверное, рассуждать с высокой колокольни. Оторвались немного от низов, в общем, блин.
— Все сказал?.. Низы, верхи, — где ты такого нахватался? От Маркса, что ли?.. Не гони волну, Колян, попридержи характер. Мы там оторвались, — а ты нервный какой-то стал, это точно.
— Ну тогда пошли, — как-то устало, словно из него выпустили воздух, — сказал Колян, — сам посмотришь.
Процессия вошла в штрек, освещенный лампочками… Под ногами было сыро, вода, выступавшая на неровных стенах, по капле стекала вниз и кое-где заливала шпалы старой, проржавевшей до непригодности узкоколейки. Чуть подальше встретилась опрокинутая вагонетка, — а еще метров через сто рельсы закончились, и нужно было вступать в огромную лужу, которая натекла в этом месте.
— Что, посуше нельзя было сделать? — пробурчал недовольно Толик.
— Откачаем, если нужно, — насос поставим.
— Мы в Москве оторвались, а ты здесь веников не вяжешь, — жестко сказал Толик.
Колян промолчал. Это раньше, они с ним, как братаны, ходили на дела. Теперь, кто оказался поумней, живут в Москве, шастают в белых рубашках, накупили себе портфелей, и отращивают главную мозоль. А про былое только после стакана и вспоминают.
Пришлось преодолевать препятствие. Хорошо хоть, сапоги выдержали, никто из шахтеров воды ими не зачерпнул.
— Здесь уже близко, — сказал Колян в оправдание, — и теперь будет сухо.
Дальше и правда, лужи закончились, потому что штрек чуть пошел вверх… После второго короткого поворота, Колян, шедший проводником впереди, остановился:
— Все, пришли. Дальше лучше не дергаться.
Насчет электричества он постарался, потому что в этом месте времянка обрывалась, и светилось сразу лампочек десять, не меньше. Вдобавок, на земле, небольшими пулеметами стояло два маленьких прожектора.
— Включать? — спросил, обращаясь куда-то в пространство, Колян.
— Подожди, не все сразу. Здесь курить можно?
— Мы курим, — с оттенком какого-то ершистого превосходства, ответил Колян.
Закурили все. Остальные четверо были ребята молодые, призванные из липецких деревень, не наигравшиеся в игры, да и игр толком никаких еще не видевшие, — поэтому гордые от общения с начальством, ловившие на лету каждое их слово. Раз курить, так курить, — хоть всю пачку сразу.
— Ну все, давай, — сказал Толик.
— Приготовился? — с тем же оттенком некого внутреннего превосходства, спросил Колян.
— Давай, — коротко бросил Толик.
Колян нагнулся, щелкнул переключателем, — оба прожектора вспыхнули, как два небольших солнца, выбросив перед собой разгоняющий тьму свет…
Сразу за ними лежало полусгнившее бревно, должно быть, изображавшее границу, а за ним, метрах в пятнадцати, стояли сгоревшие останки человека.
Не взрослого человека, а подростка или карлика, ростом где-то метра в полтора, не больше. Странно было, что этот сгоревший танкист не свалился на землю, а остался стоять, словно бы все живое в нем уничтожило неведомое пламя, но не тронуло отчего-то вестибулярного аппарата, который продолжал исправно функционировать.
Правее, метрах в пяти вглубь, застыла другая неживая фигура, но в отличии от первой, это был не сгоревший остов, а заледеневший. И — нормального роста. Сквозь блестящую поверхность льда, покрывавшую этого покойника, можно было даже различить выражение крайнего ужаса на его лице…
— Не приведи господи так кончиться, — прошептал Толик. — Это кто? — показал он на танкиста.
— Как кто, Пашка Пименов, — ты же знаешь… А тот, просто парень из бригады, они вместе шли.
— В Пашке же метр восемьдесят было.
— Усох, — хмыкнул Колян. — Как обуглился, так сразу и усох… Мы хотели их из ружья расстрелять, чтобы не пугали напрасно, но решили подождать до твоего приезда.
— Больше никто туда не ходил?
— Как ты думаешь…
— А где…
— Дальше, видишь поворот, вон там…
Толик с заметным усилием оторвал взгляд от скульптур и посмотрел в нужное место.
Нужное место тоже обнаружилось без труда. На повороте штольни, где-то метрах в пятидесяти от наблюдателей, лежала осыпавшаяся со стены порода. В этой-то породе что-то, под сильным светом прожекторов, сверкало.
Колян молча протянул Толику бинокль.
Тот подогнал под себя окуляры, и приник к оптике.
На перекрестье оптического прицела обозначился наверняка драгоценный камень. Не один, — там же в грязи еще что-то поблескивало.
— Да, похоже, — сказал он Коляну…
Если бы кто слушал их со стороны, то удивился бы переменившемуся его тону. Его голос стал передавать интонации и мурлыканья сытого кота, и отеческой похвалы отличившемуся ребенку, и страстного признания влюбленного ненаглядной красавице.
— Если камень кинуть, проходит?
— Запросто.
— Ничего не известно, что там, за поворотом?
— Ничего.
— А ты говоришь, динамит… Здесь рогом упереться нужно, но пробить эту хреновину, протолкнуть как-нибудь.
— Что это за хреновина, ты знаешь? — спросил Колян.
— Да какая разница!
— Может быть, есть, — если она что-нибудь снова выкинет.
Толик опустил бинокль и повернулся к Коляну.
— Знаешь, — сказал он, — почему я в Москве сижу, а ты здесь по окраинам кантуешься?.. Не знаешь, — так я тебе скажу: потому, что я не Маркса по ночам читаю, а дело делаю. А начальство уважает тех, кто делает дело.
— Тебе видней, — пожал плечами Колян. Хотя «Маркс» задел его до печенок. А никто, кто задевал его когда-то до печенок, не ходил больше по земле живым.
— Значит так… Вы, ребята, все как следует поснимайте, на память. В одном экземпляре. Кассету потом отдадите мне. Как отснимите, этих обалдуев разбомбите, пусть покоятся с миром… После обеда запускаем первого.
— Кого?
— Начнем с чечена… Террорист все-таки, а терроризм, как нас теперь учат, нужно пресекать в корне.
3Буслая куда-то увели, дед проводил его взглядом и снова сел на лавку.
— Знаешь, почему он рехнулся?.. Думаешь, много крови пролил, вот разумом помутился, так?
