Роберт Мазелло - Зеркало Медузы
— Завтра.
Брови адвоката удивленно приподнялись вверх.
— Завтра? В таком случае вам самой придется подбирать материалы, которыми вы захотите поделиться с Дэвидом Франко.
Кэтрин кивнула — почти незаметно. Однако она знала, что Хаджинс не сводил с нее глаз. Мужчины всегда провожали ее взглядами, и за многие годы она успела привыкнуть к этому. У нее были одухотворенное лицо, высокие скулы, изогнутые брови и полные, нетронутые коллагеном губы. Однажды кто-то из страстных поклонников провозгласил ее красоту «безвременной», и она в тот момент едва не рассмеялась вслух.
— У меня появились новости относительно завещания вашего покойного супруга, — сказал адвокат, сменив тему и раскрыв перед собой другую папку с документами. — Я связался с его родственниками.
Рэндольф Ван Оуэн умер месяцем ранее, но когда это случилось, одна из его сестер совершала кругосветный круиз, который ей не хотелось прерывать, а вторая проходила курс восстановления после подтяжки лица.
— Они согласились приехать в Чикаго. В пятницу я ознакомлю их с текстом завещания.
— Прекрасно. Чем скорее, тем лучше.
— Они интересуются… нельзя ли сделать поминальную службу менее приватной? Семейство Ван Оуэнов — одно из самых известных в Чикаго. Сестры надеются на многолюдную публичную панихиду, соответствующую статусу вашего покойного супруга и его роли в жизни нашего города. Фактически они предлагают…
— Нет! — сказала Кэтрин. — Рэндольф хотел очень скромную приватную церемонию и ничего более.
На самом деле она понятия не имела о том, что хотел Рэндольф. И вряд ли она могла вообразить, зачем ему понадобилось мчаться среди ночи через Лейк Форест на новом «ламборджини». Он налетел на небольшой ухаб, но скорость была огромной. Машину подбросило вверх, и она врезалась с бетонный столб дорожного указателя. Нельзя сказать, что Кэтрин не любила Рэндольфа, хотя слово «любовь» давно уже исчезло из ее лексикона. Их брак основывался на чем-то, трудно поддававшемся определению. Для него она была уникальным трофеем — женщиной, чья красота заставляла мужчин замирать на месте с открытыми ртами. А для нее он являлся очередным прибежищем. Рэндольф снабдил ее новой личностью — в новом месте и в новое время. Иногда ей требовались такие надежные гавани, чтобы обрести связь с ритмами современной жизни.
Однако теперь, когда эта связь оборвалась — в который уже раз, — она хотела вырваться из однообразия замкнутого круга. Найти путь сбежать от всего. Для многих людей это было проще простого. Но для нее такой уход предполагал огромный вызов. Любая ошибка или неудачный результат привели бы ее к невообразимым мукам. Она не могла рисковать.
Прояснив другие вопросы, Хаджинс собрал документы, и она проводила его до двери. Сирил на кухне уже мыл тарелки и бокалы. Миссис Ван Оуэн выключила свет в гостиной и поднялась по спиральной лестнице в ту часть пентхауса, куда можно было попасть только с помощью серебряного ключа, который она носила на цепочке вместо амулета. Войдя внутрь уединенных покоев, она включила настенные бра, и перед ней будто открылся мир, неподвластный течению времени. Даже Рэндольфу не позволялось входить в ее личное святилище.
В отличие от других помещений, куда проникал естественный свет, эти несколько комнат напоминали катакомбы, созданные на тридцать пятом этаже элитного здания. Полы покрывал темный кафель. На стенах висели картины на религиозные сюжеты. В конце короткого коридора, ведущего в две отдельные комнаты, находилось большое распятие из слоновой кости. Слева располагалась маленькая часовня с витражным окном и с искусственной подсветкой. Витраж изображал Иисуса, воскрешавшего Лазаря из мертвых. Перед алтарем стояла скамья, на которой покоилось не меньше двух дюжин маленьких урн. Некоторые из них были витиевато вырезаны из мрамора и порфира, другие отлиты из серебра или стали. Тишину в этом месте нарушало лишь тихое жужжание кондиционера.
Справа размещалась более просторная комната. Вдоль стен здесь стояли книжные шкафы из красного дерева. На полках хранилась всякая всячина, начиная от старинных книг в потрескавшихся переплетах и кончая памятными сувенирами со всех концов света: египетские подсвечники, бронзовые чернильницы, резные тотемы и солонки из слоновой кости. Из прочей мебели тут имелись лишь стол, широкое кресло и торшер. Кэтрин щелкнула выключателем и усилила свет до максимума. На столе лежала кипа желтых и хрупких страниц, похожих на пергамент. Они были перевязаны потертой бечевкой. Она села в кресло, бережно приподняла рукопись и опустила ее на колени. Аккуратно развязав бечевку, которая почти расползалась на части, Кэтрин поднесла верхний лист к лицу. Даже теперь, после стольких лет после пожара, бумага источала горьковатый запах пепла. К счастью, черные строчки были все еще разборчивыми. «La Chiave Alla Vita Eterna». «Ключ к жизни вечной».
Просматривая страницы, торопливо и небрежно написанные на итальянском языке, она представляла себе их создателя, сидевшего за столом с опущенной головой и наморщенным лбом, с заостренным пером, застывшим в руке. В своих воспоминаниях Кэтрин видела, как он заканчивал одну страницу и отбрасывал ее в сторону, чтобы без промедления начать другую. Каждый лист был плотно заполнен строками текста вперемежку с рисунками и чертежами — следы исканий и обретения плодотворных мыслей.
Добравшись до нужной страницы, она затаила дыхание. Центральное место здесь занимал свирепый хмурый лик. Вместо волос извивались змеи. Надпись, выполненная витиеватым стилем, гласила: «Медуза». Кэтрин задумчиво смотрела на мрачный лик существа и обводила кончиком ногтя изящный контур образа. Она преисполнилась решимости оставаться бдительной и сильной. По крайней мере, еще немного. Надежда, хрупкая, призрачная, по-прежнему существовала. Если она, единственная из всех людей, не найдет решения, то кто это сделает вместо нее?
Закрыв глаза и выключив торшер, Кэтрин погрузилась в темноту уютного пространства. Тишину нарушал лишь мягкий гул кондиционера. Мысли уносились в грезы… в другое место, во Флоренцию, через века в иное время, когда там правили Медичи… И женщина по имени Катарина считалась тогда самой лучшей и самой желанной натурщицей для всех художников Европы.
Кэтрин редко позволяла себе эту слабость. Но сегодня вечером, после плохих новостей о Паллисере, ей необходимо было почерпнуть силу в воспоминаниях. И образы пришли быстро…
* * *…Женщина лежала на соломенном тюфяке в просторной, освещенной лунным светом студии. За окнами стояла жаркая летняя ночь. Катарина затаила дыхание, желая убедиться, что ее любовник заснул. Бенвенуто звучно похрапывал, положив ладонь на ее обнаженное плечо. Она с бесконечной осторожностью приподняла его руку, с рельефными мышцами, которые образовались за годы тяжелой работы. Выскользнув из объятий Челлини, она вздохнула с облегчением, увидев, что тот даже не пошевелился во сне.
Шагнув, Катарина едва не опрокинула один из серебряных кубков, наполненных вином. В те дни в мастерской было много серебра и золота. Бенвенуто показывал ей шкатулку с драгоценными камнями, большая часть которых, как она знала, хранились прежде в папских сундуках. По заказу святого отца Челлини делал скипетр. Алмазы и рубины предназначались для жезла.
Возможно, в другой какой-нибудь студии она и польстилась бы на камешек, а то и два. Но здесь Катарина не мыслила себя воровкой. Во-первых, она никогда не предавала своих любовников, а во-вторых, внизу спали трое учеников и противный мастиф. Нет, не стремление украсть двигало ею, а простое и неодолимое любопытство. Катарина гордилась тем, что знала о мужчинах все то, что хотела. За десять лет усердных занятий своим ремеслом она повидала многое и научилась еще большему. Это помогало ей быть начеку и держать глаза открытыми.
В тот день Челлини пригласил ее позировать для медальона, над которым работал. Она пришла только вечером. Катарина знала, что такое опоздание вызовет его гнев, но ей нравилось проверять характер мастера. Ей нравилось сердить великого художника, нравилось осознавать, что без нее он не может продолжать свою работу. Она всеми силами хотела заставить его признаться в этом — перед ней и его учениками. И, естественно, она мечтала когда-нибудь покорить его сердце и властвовать над ним.
Все же он придумал способ выразить недовольство. Едва она вошла, Челлини велел ей сбросить одежду и, даже не поприветствовав, заставил ее позировать. Руки мастера грубо ощупывали ее тело. Но она не сказала ни слова. Катарина не хотела доставлять ему удовольствие своими жалобами. К тому же, он мог удержать шесть скудо, обещанные ей в конце каждого сеанса.
Когда свет дня иссяк — а свечи уже не помогали, — он бросил инструменты на один из верстаков и пригладил тыльной стороной ладони густые усы. Насколько она знала, это означало, что он был доволен выполненной работой. Катарина потянулась, спрыгнула с возвышения и направилась к своей одежде. О, как затекло и ныло ее тело!
