Клэр Сэмбрук - Игра в прятки
— Ты видел? Угадай, что я видел?
Ни минуты помолчать не может.
— Вертолеты! Только что пролетали, видел? А знаешь, где я прятался?
Эх, Дэн! Как бы я хотел знать это сейчас.
Все идет не так. В гостиной чужие люди. Мужчина и женщина. На обеденном столе пепельница. И утро такое темное. Темное, будто и оно знает…
Мама с папой на кухне. Серые и неподвижные. Настоящие статуи. Я их сразу и не заметил.
На маме темные брюки, туфли из крокодиловой кожи, черный плащ. И волосы у нее все спутанные.
Папа небрит. На нем домашние фланелевые брюки, футболка, халат.
Папа:
— Сынок, что у тебя с кожей?
Звонит телефон.
Оба вздрагивают одновременно.
Телефон звонит. Мама — папе, с трудом шевеля губами:
— Ты.
Телефон все звонит. Папа встает и берет трубку. Чужая женщина из гостиной заглядывает в дверь:
— Вы взяли? Положите, пожалуйста. Мы сами ответим.
— Ты простудишься.
Папа снимает халат и укутывает меня. От халата как-то странно пахнет.
— Так темно, пап.
— Да нет, как обычно.
— Раньше утром никогда не было так темно.
— Уже вечер, Гарри.
— Как вечер?
— Мы не хотели тебя будить, милый.
— А день какой?
— Понедельник.
В субботу была свадьба. В воскресенье мы ездили в Леголенд.
— Понедельник?
— Понедельник, родной.
Понедельник. И уже вечер.
Папа:
— Ты должен поесть.
Понедельник. В субботу была свадьба. В воскресенье мы ездили в Леголенд.
На часах половина восьмого. Как громко они тикают. Никогда не замечал.
И снова папин голос:
— Тебе надо поесть.
Я смотрю на длинную стрелку. Без четверти девять.
В девять папа берет яйцо, смотрит на него. Разбивает его в тарелку, еще одно, еще. Всего шесть. Мешает вилкой. Берет сковородку, наливает масло, затем яйца.
Тик-так. Тик-так.
Через пятнадцать минут папа открывает окно. Чтобы выпустить дым. Выбрасывает сгоревший омлет. Утирается рукавом. Плачет.
— Пап, не надо, пап, это всего лишь яйца.
В девять тридцать папа достает пачку хлопьев, насыпает в три миски, открывает холодильник…
— Нет молока.
— Я принесу.
На крыльце две бутылки молока и сливки для Дэна.
Я беру молоко. Оно теплое.
— Эй, послушай. Ты обдумал мое предложение? Нет? Да что с тобой? Выслушаешь ты меня или нет? Думаешь, если я невидимый, то и пользы от меня никакой?
«Ты не проверил! — хочется мне крикнуть. — Не проверил! Не проверил! Не поднял шум».
Но вместо этого я говорю:
— А чем ты можешь помочь?
— Дружок, ты недооцениваешь меня. Еще бы, ты всегда считал меня всего лишь плодом его воображения.
Я вхожу в дом и захлопываю дверь.
— Эй, подожди, — несется мне в спину. — Я не собираюсь с тобой спорить, дружок. Я не затем пришел. Пойми, я ведь тоже за него беспокоюсь.
«Плевать я хотел на твое беспокойство! Ты должен был проверить, поднять тревогу!» — хочу крикнуть я, но молчу и иду на кухню.
— Эй, дружок. Мы должны были проверить, понял? Вернись. Я должен тебе кое-что показать. Вот.
Бутылочка со сливками Дэна все еще стоит на ступеньках.
— Видишь?
Бутылочка качается, падает и разбивается.
— Видел?
Я видел.
— Я могу помочь, дружок.
— Не переживай, сынок. Все равно нам три не выпить.
Папа стал как-то меньше, чем обычно.
Жуем.
Мы с папой жуем хлопья.
Жуем.
А мама водит ложкой по тарелке.
Дэн так делал.
Та женщина, Венди, из полиции, говорит, что нам нужно побеседовать.
Папа спрашивает меня, не хочу ли я сначала одеться. Не хочу. Зачем? На мне папин халат и полотенце, этого пока довольно.
Я сижу в гостиной на диване рядом с Венди. На коленях у нее раскрытая тетрадь, в руках чашка горячего чая.
Она без формы. И кажется, у нее нет наручников. Да они и ни к чему. Я сам пойду.
Рядом с Венди в черном кожаном кресле — высокий мужчина с худыми ногами. Не помню, как его зовут. У него тоже тетрадь и ручка. У него нет ни формы, ни наручников, ни чая. Мне даже кажется, что и лица у него нет. По крайней мере, у меня в памяти от его лица ничего не осталось.
Мама с папой сидят на другом диване, далеко друг от друга. Между ними — гора подушек. У папы в руках чашка чая. А у мамы руки трясутся. Она смотрит куда-то поверх голов. И глаза у нее странные.
Венди все твердит, кто она такая и почему мы все здесь, а потом вдруг спрашивает меня:
— Если я разобью эту чашку и скажу твоей маме, что это ты сделал, Харри, что это будет?
— Не надо, это моя кружка.
Она смотрит на кружку и на меня.
— Моя любимая.
— Харри, я не собираюсь ее разбивать.
Как странно она произносит мое имя.
Она быстро глотает чай, обжигается, но пытается сделать вид, что ей не больно, и осторожно ставит мою кружку на пол.
— Забудем о чашке, Харри. Попробуем по-другому. Ты знаешь, что значит говорить правду?
Понятно, знаю.
— Харри, что такое правда? Можешь мне объяснить?
Приходит к нам в дом, обещает разбить мою кружку, обзывает лжецом. Явно из тех взрослых, которые детей и за людей-то не считают. Я молчу. Пусть подождет.
Венди жует губу.
— Итак, Харри, можешь сказать мне, что такое говорить правду?
— Говорить правду — значит говорить все как было и не врать.
Как ты, например, врешь про мою кружку.
— Очень хорошо. А теперь, Харри, скажи мне своими словами так, как понимаешь, зачем мы здесь собрались.
И на лице у нее это дурацкое выражение: «Верь мне, я же большая, взрослая».
— Мы ищем Дэниэла Пиклза, мисс.
— Правильно, — говорит она. — Вижу, ты храбрый парень.
Врет.
— Что ж, начнем. Расскажи мне, Харри, своими словами все, что случилось, с самого начала.
Я рассказал ей все. Даже как мы сбросили бомбочки на Дэна и Стэнли, как нашли презерватив, как сожрали печенье Стэна. Рассказал, как сначала потерялся, а потом нашелся Адриан Махуни. И как Кайли стошнило и она облевала Бернарда. Все.
Длинный дядька строчил в своем блокноте, все за мной записывал. Когда я закончил, Венди сказала:
— Прекрасно.
Снова врет. Я знаю, что совсем не то рассказал.
— Ответь мне, Харри. А на заправочной станции ты видел Дэна, не помнишь?
Я смотрел на ее грудь. Интересно, женщинам-полицейским выдают специальные полицейские лифчики или они пользуются обычными?
— Харри!
Может, они темно-синие, с широкими бретельками? Суперплотные, вроде бронежилета?
— На заправочной станции ты видел Дэниэла?
— Я же сказал, что нет.
— А когда вернулся в автобус, подумай хорошенько, в автобусе ты его не видел?
— Не помню, мы презерватив надували.
Мама два раза моргнула. И я понял, что не так с ее глазами. Они теперь не светились. Вот что.
— Харри, расскажи мне про шофера.
Я смотрел вниз, на кожаную обивку дивана. Она была вся покрыта мелкими морщинками, и я представил, что я пилот самолета, пытающийся различить почти невидимые тропинки.
— Так что ты можешь рассказать о шофере, Харри?
Я все смотрел на диван. Как легко запутаться в этих бесчисленных тропинках.
— Не спеши, вспомни как следует.
А сама, наверное, думает: «Давай быстрее».
За окном грустный женский голос произнес:
— Сэб, милый, не стоит играть сегодня. Иди домой.
— Белый медведь.
— Что?
— В зоопарке, мисс. Вы видели, как белые медведи… Ладно, неважно.
— Важно, важно, Харри. Так что ты хотел сказать про белых медведей?
— Ну, знаете, у них спина такая широкая, когда они наклоняются. Вот и он такой широкий. И сильный.
Она закивала, как будто поняла.
— Что-нибудь еще?
— Ему нравится «Молодость».
— Что-что?
— Ему нравится «Молодость». Ну, это песня.
Она опять закивала, прямо как китайский болванчик.
— Уже лучше.
Мама сглотнула так громко, словно что-то упало в пустой колодец.
— Он ее в наушниках слушает. Я имею в виду песню.
— Ты что-нибудь говорил ему, Харри?
— Гип-гип-ура. Когда мы его благодарили.
— А он тебе что-нибудь говорил?
— Нет, он говорил с Дэном.
Не помню, упоминал ли я об этом раньше.
— Поэтому Дэниэл и отстал от нас в Леголенде.
Высокий мужчина перестал писать и поднял голову. Они с Венди обменялись взглядами.
— Так, Харри, давай сосредоточимся на водителе. С самого начала.
Я начинаю рассказывать. Длинный пишет, старается вовсю. Когда я заканчиваю, Венди говорит:
— Харри, ты хочешь что-нибудь добавить? Что-нибудь спросить?
Я смотрю на кожаную обивку дивана. На ней столько морщинок.
— Ну так что?
— Простите.
