Джонатан Келлерман - Частное расследование
Она лежит, окоченев, уставившись на потолок, и пытается убедить себя, что это просто потолок и ей только кажется, будто там что-то двигается, на самом деле там ничего нет, ничего не может быть. Она вдыхает аромат духов матери, слышит ее легкое посапывание. Убедившись, что мать крепко спит, она протягивает руку и трогает атлас и кружево, мягкую плоть руки. Потом поднимается вверх, к лицу. К здоровой стороне... почему-то она всегда оказывается рядом со здоровой стороной.
Она снова замирает, произнеся во второй раз «здоровая сторона».
Ее глаза открылись. Она бросила панический взгляд на отдельный выход.
Словно заключенный, который оценивает степень риска, думая о побеге из тюрьмы.
Слишком много для нее и слишком рано.
Наклонившись ближе, я сказал ей, что у нее все прошло хорошо и мы можем в оставшееся время опять порисовать или поиграть в какую-нибудь игру.
Она сказала:
— Я боюсь своей комнаты.
— Почему?
— Она большая.
— Слишком велика для тебя?
У нее на лице промелькнуло виноватое выражение. Виноватое смятение.
Я попросил ее рассказать немного подробнее об этой комнате. Она в ответ нарисовала еще несколько картинок.
Высокий потолок с нарисованными на нем дамами в изящных платьях. Розовые ковры, розово-серые обои с изображением ягнят и котят — мама их выбирала специально для нее, когда она была совсем маленькая и спала в детской кроватке. Игрушки. Музыкальные шкатулки, миниатюрная посуда и стеклянные фигурки, три отдельных кукольных домика, целый зоопарк мягких зверей. Кровать с пологом, привезенная откуда-то издалека, она забыла откуда, с подушками и пухлым одеялом из гусиных перьев. Кружевные занавески на окнах, которые вверху закруглялись и доходили почти до самого потолка. Окна со вставленными в них кусочками цветного стекла, от которых на коже рисовались цветные картинки. Сиденье перед одним из окон, откуда видно траву и цветы, за которыми целый день ухаживает Сабино; ей хотелось окликнуть его и поздороваться, но она боялась подходить слишком близко к окну.
— Похоже, это огромная комната.
— Там не одна комната, а целая куча. Есть спальня и ванная, и комната для одевания с зеркалами и лампами вокруг них, рядом с моим стенным шкафом. И игровая комната — там почти все игрушки, только мягкие звери в спальне. Джейкоб называет спальню детской, то есть комнатой для малыша.
Она нахмурилась.
— Джейкоб обращается с тобой, как с малышкой?
— Нет! Я уже с трех лет не сплю в детской кроватке!
— А тебе нравится, что у тебя такая большая комната?
— Нет! Я ее ненавижу! Я никогда туда не вхожу.
Виноватое выражение вернулось на ее лицо.
До конца сеанса оставалось две минуты. Она так и не сдвинулась со стула с тех пор, как вошла в кабинет и села.
Я сказал:
— Ты прекрасно работаешь, Мелисса. Я очень много для себя узнал. Давай сейчас остановимся, ты не против?
Она заявила:
— Мне не нравится быть одной. Никогда.
— Никому не нравится долго быть одному. Даже взрослые этого боятся.
— Мне это не нравится никогда. Только после дня рождения, когда мне исполнилось семь лет, я стала ходить в туалет одна. Когда закрываешь дверь и тебя никто не видит.
Она откинулась на спинку стула и смотрела на меня с вызовом в ожидании неодобрения.
Я спросил:
— А кто ходил с тобой до того, как тебе исполнилось семь лет?
— Джейкоб и мама, и Мадлен, и Кармела — до того, как мне исполнилось четыре года. Потом Джейкоб сказал, что я теперь уже большая девочка и что со мной должны быть только женщины, и перестал ходить. Потом, когда мне стало семь лет, я решила пойти туда одна. От этого я плакала, и у меня болел живот, и один раз меня вырвало, но я это сделала. Сначала дверь была закрыта немного, потом совсем, но я ее все-таки не запирала. Никак не могла.
Я сказал."
— Ты сделала все очень хорошо.
Она нахмурилась.
— Иногда мне все равно там страшно и хочется, чтобы кто-нибудь был — не смотреть, а просто так, за компанию. Но я никого не прошу.
— Очень хорошо, — заметил я. — Ты боролась со своим страхом и победила его.
— Да, — согласилась она. И удивилась. Явно впервые тяжкое испытание оборачивалось для нее победой.
— А твоя мама и Джейкоб говорили тебе, что ты сделала хорошее дело?
— Угу. — Она махнула рукой. — Они всегда говорят приятное.
— Но ты и правда сделала хорошее дело. Победила в трудном бою. Это значит, что ты можешь победить и в других боях — можешь побороть и другие страхи. Один за другим. Мы можем работать вместе: выбирать те страхи, от которых ты хочешь избавиться, и составлять план, как мы будем это делать, шаг за шагом. Не спеша. Так, чтобы тебе никогда не было страшно. Если хочешь, мы можем начать в следующий раз, когда ты придешь, — в понедельник.
Я встал.
Она осталась сидеть.
— Я хочу еще немного поговорить.
— Мне бы тоже этого хотелось, Мелисса, но наше время кончилось.
— Ну, совсем немножечко. — Это прозвучало с намеком на плаксивость.
— Нам в самом деле пора закончить на сегодня. Встретимся в понедельник, ведь это только...
Я коснулся ее плеча. Она сбросила мою руку, и ее глаза наполнились слезами.
Я сказал:
— Извини, Мелисса. Жаль, что мы не...
Она вскочила со стула и погрозила мне пальцем.
— Если ваша работа — помочь мне, то почему вы не хотите помогать мне сейчас? — Она топнула ногой.
— Потому что наши с тобой занятия должны кончаться в определенное время.
— Почему?
— Думаю, ты сама знаешь.
— Потому что к вам придут другие дети?
— Да.
— Как их зовут?
— Я не могу обсуждать этого, Мелисса. Ты забыла?
— А с какой стати они важнее меня?
— Они не важнее, Мелисса. Ты очень важна для меня.
— Тогда почему вы меня выгоняете?
Я не успел ответить; она разрыдалась и направилась к двери, ведущей в приемную. Я пошел за ней, в тысячный раз подвергая сомнению святость этих трех четвертей часа, это языческое поклонение часовому механизму. Но я также понимал всю важность ограничений. Для любого ребенка, но особенно для Мелиссы, у которой их было, по-видимому, очень немного. Для Мелиссы, которая была обречена прожить годы, когда складывается личность ребенка, в ужасном, безграничном великолепии сказочного мира.
Нет ничего страшнее, чем сказки...
Когда я вошел в приемную, она тащила Хернандеса за руку, плача и повторяя: «Идем же, Сабино!» Он поднялся с испуганным и озадаченным лицом. Когда он увидел меня, выражение озадаченности сменилось подозрительностью.
Я сказал:
— Она немного расстроена. Передайте ее матери, чтобы она позвонила мне как можно скорее.
Непонимающий взгляд.
— Su madre, — пояснил я. — El telefono. Я приму ее в понедельник, в пять часов.
— Оке. — Он пристально посмотрел на меня и смял свою шляпу.
Мелисса дважды топнула ногой и заявила:
— Как бы не так! Я больше никогда не приду сюда! Никогда!
Она дернула его за шершавую коричневую руку. Хернандес стоял и продолжал изучающе смотреть на меня. В его слезящихся темных глазах появилось жесткое выражение, словно он обдумывал, какой карой мне воздать.
Я думал о том, сколько защитных слоев окружали этого ребенка, и о неэффективности всей этой охранной системы.
Я сказал:
— До свидания, Мелисса. До понедельника.
— Еще чего! — Она выбежала из приемной.
Хернандес надел шляпу и пошел за ней.
В конце дня я справился в своей телефонной службе. Никаких сообщений для меня из Сан-Лабрадора.
Хотел бы я знать, как Хернандес передал то, что видел. Я готовил себя к отмене сеанса в понедельник. Но никакого звонка по этому поводу не было ни вечером, ни на следующий день. Возможно, они не собирались оказывать такой любезности плебею.
В субботу я позвонил Дикинсонам, и после третьего гудка трубку снял Датчи. «Здравствуйте, доктор». Та же официальность, но без раздражения.
— Я хотел бы подтвердить, что приму Мелиссу в понедельник.
— В понедельник, — сказал он. — Да, у меня записано. В пять часов, правильно?
— Правильно.
— Вы никак не смогли бы принять ее пораньше? В этот час от нас трудно проехать...
— Ничего другого предложить не могу, мистер Датчи.
— Тогда в пять часов. Спасибо, что позвонили, доктор, и приятного вам вече...
— Секундочку, — перебил его я. — Я должен вам кое-что сказать. Мелисса в прошлый раз расстроилась, ушла от меня в слезах.
— Вот как? Мне показалось, она была в хорошем настроении, когда вернулась домой.
— Она что-нибудь говорила вам о том, что не хочет идти в понедельник?
— Нет. А что приключилось, доктор?
— Ничего серьезного. Она хотела остаться после того, как время сеанса истекло, и, когда я сказал ей, что нельзя, она расплакалась.
