Катерина Кириченко - Вилла Пратьяхара
Я прислушиваюсь к себе, пытаясь понять, нащупать росток этой мысли в самых дальних и темных закоулках сознания. Порой там обнаруживаются такие сюрпризы, только загляни! Но нет, росток выглядит не моим, это кукушкин подкидыш, чертами он смахивает на Стаса, возможно, на Жанну, но это явно не мое чадо. Хотя, справедливости ради надо отметить, что никакой жалости к ограбленному Тащерскому во мне также не сыскалось. Того, что деньги достались ему честным путем, я, разумеется, даже не предполагаю. Я решаю поиграть с огнем и слегка дать волю фантазии. Теоретически… я могу забрать чемоданчик из-под ванной и… И что ждет меня впереди? Я никогда не смогу ни вернуться в Москву, ни даже остаться на «Вилле Пратьяхаре». Меня ждет только одиночество и бега. У меня, конечно, будет другая вилла, и, скорее всего она будет настоящая, белая с голубым бассейном, и тоже в каких-нибудь тропических широтах, от которых меня уже мутит, но вот не испугаются ли ящерки приходить в такое великолепие, еще неизвестно. Виллу эту можно будет уже смело называть дурацкими распространенными названиями навроде «Ласточкино гнездо» или еще правдивее и проще — «Жизнь тупо удалась», — потому что никакой пратьяхары мне больше не видать. О пратьяхаре вообще можно будет смело забыть. Раз и навсегда. Я усмехаюсь. Интересно, каким бы названием для виллы разродился Петровский, спроси его кто-нибудь об этом за минуту до того, как он шагнул в окошко? Хотя людям свойственно отрицать факты, разрушающие их стройную картину мира, в которой деньги неизбежно обязаны приносить счастье, и в то, что это не был несчастный случай, кроме меня никто так никто никогда и не поверил.
В тоске я оглядываю облупившуюся штукатурку на стенах дома, разбухшие и скрипящие ставни, линялые, а когда-то радостно-голубые буквы на дощечке с названием.
— Кыш, дрянь! Пошла отсюда! — цыкаю я на мышь.
Она взмахивает перепончатыми крыльями, делает два круга, и, разочарованно присвистнув, улетает в темноту.
Я смотрю на бумажку с криво усмехающимися цифрами и набираю номер. В Москве, приходит мне в голову, как раз время ужина, и радостная весть застанет Тащерского где-нибудь в ресторане, в самый раз под водочку. За окном, наверное, хлопьями сыпется снег, наметая сугроб на крыше его джипа или на чем там ему положено ездить, а неподалеку топчется, от холода стуча нога об ногу, ливрейный холуй с веником — соскребать снег с машин состоятельных клиентов.
Часть 3. Новая Каледония
Род проходит и приходит, а земля пребывает во веки. Восходит солнце, и спешит к месту своему, где оно восходит… Все реки текут в море, но море не переполняется: к тому месту, откуда реки текут, они возвращаются, чтобы опять течь… Что было, то и будет, и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем… Нет памяти о прежнем; да и о том, что будет, не останется памяти у тех, которые будут после.
(Еккл. I, 4-11)
33
Насколько помню, я почти не покидала дома в дни своего ожидания. Тащерский сказал, что приедет через три дня. Три: один, два, три. Чего проще? Просто расслабиться и ждать. Купленный в Бангкоке блок сигарет избавлял меня от необходимости выходить в деревенскую лавку, а аппетита у меня не было с того самого дня, когда утонул Стас.
Считая до трех, я мерила террасу диагоналями и пыталась заставить себя думать о дальнейшей жизни, но мысли выходили какие-то обрывчатые, размытые в тумане еще не наступившего будущего. Раз, два, три, повторяла я, поглядывая, как солнце лениво переползает с горизонта к горе за домом. Странная цифра «три», что мы о ней знаем? Три поросенка, три богатыря, три мушкетера, три толстяка, три танкиста, три сестры, три друга, три мудрых обезьяны, троеперстное крещение, божественное триединство, Москва — Третий Рим, Земля — третья от Солнца планета, держащаяся на трех китах, наш мир — трехмерное пространство… Вроде бы. Но для меня магия «трех» состояла сейчас исключительно в трех рассветах и трех закатах, оставшихся до приезда Тащерского. Хотя закатов с нашего восточного пляжа в принципе не видно, а рассветы упорно ускользали от меня. Сколько бы я ни курила, поглядывая в черноту над морем в ожидании восхода, как только горизонт начинал загораться розовым светом, меня окутывала усталость, голова тяжелела, глаза слипались и, медленно, по-стариковски наваливаясь всем весом на перила, я забиралась к себе на второй этаж и погружалась в сон.
Казалось, что время, арестованное и запертое на домашнее заточение в моей «Вилле Пратьяхаре», не желает жить вне воли и в знак протеста полностью остановилось. Хотя нет, один раз я все-таки разрешила ему покинуть наше убежище и прошлась по скалам. Обрадованное, оно побежало быстрее, и я сама не заметила, как оказалась в пещере. Той самой, где Стас провел свои последние дни. Тело так и не выбросило на берег, и эти темные сырые каменные своды — все, что у меня было вместо могилы.
Странным образом, здесь все изменилось с тех пор, что я была тут последний раз. В вещах словно кто-то хорошенько порылся, исчез куда-то Стасов рюкзак. Хотя, если задуматься, то ничего удивительного в этом не было — если на нашем пляже нашелся воришка, готовый за старый компьютер и фотоаппарат убить живого писателя, то что говорить о жилище человека, уже покинувшего этот мир? Мне не захотелось ничего трогать, взять себе на память, и я оставила все немудреное имущество на дальнейшее разграбление. Оставляем же мы захороненные нами тела на попечение червям? Ну и чем воры хуже? Пускай попользуются дорогими футболками, модным парфюмом да так и не пригодившейся Стасу электрической бритвой. Все равно откуда все пришло, туда со временем и уйдет.
Выйдя из пещеры, я спустилась на когда-то наш с Арно пляж. Послушавшись меня, Арно ни разу за эти дни не попался мне на глаза, и сейчас здесь никого не было, только, как обычно, скреблись по камням мелкие рыжие крабы. Я прощалась со своим прошлым, а впереди меня ждала полная неизвестность. Я присела на горячую гальку и долго смотрела на плещущееся у ног море. Кристально-прозрачное, искряще-изумрудное, солоновато-умиротворенное, мягкое, почти ласковое, равнодушно проглотившее Стаса и даже не поперхнувшееся.
Странно, но слез не было. Ни в пещере, ни на пляже, ни вообще ни разу за все эти дни. Посидев на берегу, я вернулась домой и до самого приезда Тащерского больше его не покидала. Мной овладело странное оцепенение, словно пустота материализовалась, сковала, почти парализовала мое тело, оставив от него одни глаза, постоянно, бесконечно, с утра до вечера устремленные вдаль, на море. Впрочем, нет. Скорее я смотрела не на море, а на небо. Чужое, как и мое сердце, будто бы истоптанное грязными резиновыми протекторами строительных ботинок, оно было покрыто перистыми полосами свинцовых, нелюдимых облаков, к сумеркам никуда не улетавших, а лишь окрашивающихся снизу тревожным багрово-глиняным оттенком.
Думала ли я в эти дни об Арно? И да, и нет. Если называть «думаньем» зависящий от нашего сознания процесс, то — нет. Но француз постоянно присутствовал где-то за заднем плане, словно ленивой тенью слоняясь за мной, чем бы я ни занималась. Я жалела, что с таким цинизмом отнеслась к его последней истории про женщину, чей прах был развеян над Луарой. Сейчас мне казалось, что этим рассказом Арно пытался извиниться передо мной, оправдаться за что-то, что от него ожидалось и чего он не мог мне дать. Приходило ли мне в голову, что мы можем быть вместе? До смерти Стаса — категорически нет, после нее — тем более, хотя объяснить почему, я бы не смогла даже под пыткой. Я просто это знала, как знаешь иногда, что скоро зазвонит телефон или что сегодня непременно что-то случится.
В один момент мне показалось, что каким-то образом я уже взяла от Арно то, что хотела. Он поселил в моей душе изогнутый знак вопроса, так напоминающий завитки его мокрых волос, рассыпанных по плечам после купания. А ответ… ответ мне никто не сможет дать, кроме меня самой, и я отчетливо поняла это в ночь, когда падали звезды и мы запускали «волшебный фонарь». Вопрос — уже достаточно. Требовать готовых решений было бы чрезмерной наглостью. Арно касался меня так, как его научила та женщина, — аккуратно, стараясь не подавить собою, не привязать, не вызвать зависимости, и неожиданно мне стало понятно, почему он сблизился с Жанной. Мы мыслили с ним почти одинаково, интуитивно чувствуя, что нам обоим нужен громоотвод, который обозначит, зафиксирует в материальном пространстве тот факт, что мы никогда не будем вместе. Нипочему. Даже не из-за Стаса. Просто не будем. Так бывает сплошь и рядом.
Возможно, я все это себе придумала, но мне не хотелось начинать размышлять об этом, анализировать его и свои слова, поступки, искать в них логику и смысл; мне было достаточно того теплого чувства благодарности, даже не к Арно, а, скорее, к миру, за то, что француз просто был, какое-то время присутствовал в моей жизни. Но теперь я понимала, что мне пора идти дальше, в свою жизнь, в которой его нет. Тащить его туда, это будто бы пытаться собрать все любимые вещи в одной узкой комнате, законсервировать, прикрыть кружевными салфетками и устроить музей, где ничего нельзя трогать руками. Хотя… мне было немного грустно и все эти дни меня преследовал соблазн спуститься к людям и найти его среди них, возможно, встретить его в продуктовой лавке, дотронуться на миг до его руки, улыбнуться, извиниться. Да, мне хотелось именно извиниться, не важно за что. За то, что побеспокоила собою, взяла что-то, до этого принадлежавшее только ему.
