Леонид Влодавец - Простреленный паспорт. Триптих С.Н.П., или история одного самоубийства
— Ни черта ты не поняла, — вздохнул дел, — я ведь тебе про то же самое говорю: не важно, что на погонах! Важно другое: можешь ты командовать дивизией или твой предел эскадрилья? Потенциал у тебя на это есть или нет? Я старый, много людей видел и знаю, кто в ком сидит. Вот отец твой — полковник и полковником помрет, хоть это и моя, старого дурака, недоработка. Должность ты, Ванька, генеральскую не потянешь. Только себя измучаешь и людей тоже. Добро будет, если до пенсии без ЧП дотянешь.
— Говорили уже, батя, — примирительно сказал Иван Валентинович. — Что я, не понял, что ли? Но ведь приказ уже есть, все выписано.
— Вот сейчас ахают и охают, что Сталин генерала Павлова расстрелял, — прищурившись, словно бы целясь, скрипнув зубами, припомнил дед, — а небось, не помнят, как он лихо до этого подпрыгнул — оп! — и сразу на командующего округом. А что вышло?! У меня 22 июня навечно завинчено — и в голову, и в сердце! Я как сейчас наш аэродромчик вижу — как «ишаки» разбитые полыхают! И крылья со звездами повсюду валяются, и трупы. Кто прохлопал? Сталин в Москве или Павлов в Минске?! Сейчас вроде бы не так, вроде мы со всеми дружимся. Только и тогда был пакт с немцами, а кончилась дружба двадцать второго! Смотри, Иван, ты ведь не колхоз принимаешь! Там прохлопаешь — без урожая останешься, а здесь сам башки не сносишь и другим придется из-за тебя свои класть.
— Да что ты все каркаешь? — разъярилась уже не на шутку баба Шура. — Какая там еще война?! Что, все вокруг идиоты, что ли?! Никто на нас не полезет, разве найдется вот такой старый дурак вроде тебя. Другой бы радовался, что сын его догоняет, а этот еще ворчит. Да чего там! Знаю я, как ты сам таким же хозяйством командовал. Тоже не семи пядей во лбу, а справлялся. И метался по ночам, и ЧП ему всякие снились, и разбор летных происшествий в кровати производил — все было. Ничего, до пенсии дожил, и все в порядке, даже помирать жалко будет.
— Если дальше так будет, — решительно выпалил дед, — не пожалею. Лишь бы успеть до того, как… И выговорить-то страшно!
Наступило неловкое молчание, которое взорвала Аля:
— Ну что ты говоришь! Чего ты хорошего видел?! Ну повезло тебе, повезло! Ты ж мог сто раз погибнуть, сто раз пропасть — по чьей вине? Что в тридцать третьем повезло — от голода не помер, что в тридцать седьмом — не посадили, не расстреляли, в сорок первом повезло, в сорок девятом повезло, в пятьдесят первом в Корее, тоже повезло. Героя получил, генералом стал — тоже повезло. Но ты же всю жизнь не жил, а только воевал, боролся, мучился! Это что — счастье?! Конечно, ты сейчас скажешь — вот я вашу счастливую жизнь и завоевал! Раньше бы сказал, теперь постесняешься. Это я только до пятого класса могла думать, что у нас жизнь счастливая! Мы — элита, мы — привилегированные, а большинство, как при царе Горохе, — с хлеба на квас. Вот во что эта борьба вылилась!
— Счастье — когда знаешь, зачем живешь, дура! — буркнул старик. — Мы-то знали, а вы — нет. Раем загробным будете утешаться? А все равно, если кто-то из вас перед смертью начнет вспоминать, как жил, пожалеет. Я не жалею! Я знал, за что дрался, за что страдал, отчего не ел и не спал. Идея была! Великая! А вы эту идею в дерьмо втаптываете, хотите сменять на тушенку американскую. Ох, дорого вам эта тушенка станет! Может, и есть будете лучше, н спать подольше, и болтать будете, что пожелаете, ничего не боясь, только счастья у вас не будет! Ни на земле, ни на небе. А то и вовсе будете перед буржуями голышом плясать и сапоги вылизывать: «Доллар, сэр, доллар, плиз…» Мать его… Эх, Сталина на вас нет!
— Да успокойся ты! — встревоженно поглядела на деда баба Шура. — Уймись!
— Шурка, не лезь! — Генерал выглядел так, как, должно быть, в те давние времена на войне, в воздушном бою, всаживая пулеметно-пушечные очереди в «юнкерс» или «месершмитт». — Вы ж его не знали, не видели, не слышали! Для вас он палач, тюремщик, насильник, чудовище, пугало какое-то! Писаки вонючие развели трескотню с чужого голоса, а народ и уши развесил. Почему развесил? Потому что мы уже перемерли большей частью, а детей как следует не воспитали и внуков тоже. Ну, Ванька еще куда ни шло, получился, хотя тоже дури много быдр. А эту мармозетку хреново воспитывали, заласкали, задарили, разодели. Вот у нее пасть и выросла, сколько ни давай — все мало. И буржуйка выросла! Все, кончен разговор! Где там нитроглицерин?! Давай сюда, Шурка!
Дед погладил сердце, глотнул таблетку нитроглицерина, а затем пошел из столовой. Вслед за ним поспешила Александра Михайловна, а за ней — Рекс.
— Разволновали старика, — вздохнула Вера Сергеевна. — Что ты с ним сцепляешься, Аля? Он живет в другом мире, по другим законам — разве ты это не поняла?
— Ну он же сам лезет! — проворчала Аля. — Неужели, мама, я должна все терпеть только потому, что дедушке неприятны мои взгляды? Ну скажи, за что я должна его уважать? За то, что он мой прямой предок? Хорошо, я уважаю. А еще за что? За то, что он, как все вы, ради «великой идеи» терпел и не решался открыть рта? За то, что он делал свою карьеру, исполняя все, что ему приказывали? Да, он был храбр, он геройски воевал. Но война — любая война! — преступление. Он сбил двадцать с чем-то самолетов, при этом убил два десятка человек, если не больше… За что, почему — я об этом не спрашиваю, но он их убил. Всю жизнь он ничего не создавал, только убивал, готовился убивать, учил других, как убивать и разрушать. И все это ради идеи изначально неверной, в корне противоестественной, которую его приучили считать великой! Почему он ненавидит меня, которой эта идея не нравится? Я, в отличие от него, хочу создавать красивое и удобное, но трудиться на себя, а не на дядю Васю из главка, министерства или ЦК. Я готова платить налоги, но пусть мне не говорят: «Мы честно служили, а ты продаешь нас за тушенку!» Кстати, еще не известно, выиграли бы они ту войну без тушенки и ленд-лиза.
— Мы пойдем отдохнем, — произнесла Вера Сергеевна, поднимаясь из-за стола.
— Пойдем, — кивнул Иван Валентинович, глубоко вздохнув, — а ты, Алька, убирай посуду — морской закон!
Аля и Серега остались вдвоем. Был еще кот, но он спал и ничуть не мешал их уединению. Собирали чашки и носили на кухню, мыли, клали на решетку. Потом Аля протерла стол. Все это делалось молча, в каком-то напряженном состоянии.
— Вот такая у меня семья. Я чужая им, чужая — сказала Аля, садясь на диван и укладывая на колени пухлого Мурлыку.
— А зачем же ты к ним поехала?
— Ностальгия. Когда-то мне здесь было очень хорошо. До школы еще. И потом тоже. Летом здесь недалеко пруд, можно было ходить в лес, здесь даже грибы собирали. Зимой на лыжах ходили, с горки катались, на коньках по пруду бегали. Я здесь всех ребят знала, все были умные, добрые, дружелюбные. Я каждый раз сюда еду, когда мне плохо. Раньше помогало, а теперь — нет. Что-то сломалось. У них ко мне классовая ненависть. Я — буржуйка, а они — Красная Армия. Я — враг народа, а они — сталинские соколы.
— По-моему, ты сама нарываешься, — возразил Серега, — мне тебя понять легче, чем им, но и я не могу вот так от всего откреститься. Я, наверное, тоже ортодокс, только помягче. Но вот поверить в то, что двести миллионов были фанатиками — идиотами или просто трусами — не могу, хоть лопни! Если они не захотели бы колхозов — никто бы их силой не загнал. И какой бы там механизм, аппарат или ГПУ ни орудовал — черта с два это получилось бы. Оболванили, одурачили? Да ни в жисть не поверю! Сами захотели. Народ сам справедливость так понимал: хоть мало, но всем поровну, никому не обидно. Работаешь больше — получай больше. Кулак он и есть кулак. Это слово сам народ выдумал, а не Ленин и Сталин. Значит, сами мужики их и ненавидели, раз мироедами прозвали. И выселяли они их, в общем-то, сами. Какой-нибудь один Семен Давыдов, если бы за ним никто не стоял и никто его на месте не поддерживал, раскулачивать не смог бы. И сейчас, если на то пошло, то же самое. Не за то неприязнь к партаппарату, что он коммунистический, а за то, что живет лучше, чем рабочий класс. При Сталине аппаратчик жил не лучше, чем стахановец, а на местах, в районах, наверняка и похуже. И барахлиться ему было некогда, да и опасно. В момент шлепнули бы, как «разложившегося» или, по крайней мере, из партии вычистили бы. Да, Сталин всех зажал, это было — не отопрешься. Но зажал не потому, что был садист, убийца, палач-любитель или властолюбец. Он просто действовал так, как на войне. Я сам, конечно, не воевал, но батя мне когда-то говорил, что на войне иногда надо бить по своим. Читала, может быть, как на себя огонь вызывали. Окружат немцы какую-то часть, а они дают свои координаты, и начинает лупить артиллерия. Только ведь и так бывало, что огонь на себя не вызывали, а просто какой-нибудь комдив видел, что немцы где-то уже вот-вот прорвутся, а наши удержать их не могут. Если стрелять — побьешь. своих, если не стрелять — немцы какую-нибудь высоту займут и еще сотни людей наших потом погибнут. И без всякого вызова «огня на себя» просто приказывал: «Бить по такому-то квадрату!» И били. Снарядам все равно.
