Роберт Кормер - Наше падение
И вдруг он почувствовал, что вот-вот заплачет сам.
Потому увидел себя и Ади — детей разведенных родителей, живущих в доме, в котором никто и никого не любит.
В это время где-то в больнице лежала избитая, вся в синяках девчонка.
— Зайди, — сказала она.
Но он не зашел. Какое-то продолжительное время он на нее смотрел, а затем отвернулся, чтобы быстрым шагом удалиться к себе вниз, а затем через прихожую вообще удалиться из этого дома. Он так и не понял, что он бежит, пока не оказался где-то в другом квартале, на Ок-Авеню. Он шел неизвестно куда.
Керен продолжала спать.
Видела ли она сны или лишь физически существовала в этом мире в виде обездвиженного тела?
Джейн не могла точно определить, где в данный момент находилась Керен: между жизнью и смертью, сном и не сном.
В больничной палате Керен была одна. Кто-нибудь из родных, как правило, находился рядом на протяжении всего времени, за исключением глубокой ночи. Мать начинала дежурить с раннего утра, затем в середине дня после школы к ней присоединялась Джейн. Отец приходил вечером. Вдвоем с матерью они сидели около койки Керен, иногда они делали это по очереди, сменяя друг друга. Джейн бывала у Керен не только после школы, она могла зайти к ней и после танцев или кино, заставая в больнице то отца, то Арти. У них не было специального графика дежурств. Они меняли друг друга спонтанно, потому что привычный ритм жизни все равно был нарушен, и центр их времяпровождения сместился в больницу к Керен.
Однажды, когда в больничной палате Джейн оказалась одна, ей показалось, что Керен все глубже и глубже погружается в свой странный ужасный сон. Ее тело вдруг начало сползать и запутываться в простыне. Вдруг неожиданно она начала двигаться, дергаться, и это продолжалось какую-то долю секунды, но затем она снова продолжила лежать неподвижно, как и прежде.
Врач, который ею занимался, настаивал на том, чтобы все родные разговаривали с ней, что для Джейн это оказалось непросто — также тяжело, как это было и дома, когда им приходилось общаться между собой. Несмотря на то, что Керен была на два года младше, Джейн не ощущала себя ее старшей сестрой. Керен с легкостью скользила по жизни, будто на коньках в Рождественскую ночь. В школе ее всегда окружали друзья. Она быстро прижилась в Барнсайде, и когда звонил телефон, то почему-то к нему просили позвать именно ее, и это было спустя лишь несколько дней, после того, как их семья перебралась из Монумента Барнсайд. Если по секрету, то Джейн относилась к ней, как к снобу, погрузившемуся в социум школьной жизни, игнорирующего родителей, особенно Арти и ее. Она осознала существование Джейн лишь, когда входила к ней в комнату, чтобы без спросу взять ее одежду, духи или украшения. Что вызывало у Джейн возражение или протест.
— Почему она ведет себя так, будто я даже не существую? Пользуется моими вещами… — спросила Джейн мать.
— Может, она тебе завидует?
— Мне? У нее же миллион друзей и обостренный нюх к стильной одежде…
— Да, но у тебя есть вкус, Джейн. Помни, она — младше, и смотрит на тебя. И поэтому она берет у тебя все…
— Но почему бы ей не спросить разрешения — хотя бы раз? Вместо этого она хватает все у меня за спиной…
— Она стесняется…
Керен стесняется?
— Люди не всегда такие, какими они кажутся внешне, — сказала мать, использовав одно из волшебных речевых изобретений, чтобы в удобный момент закончить разговор.
Обращаясь к неподвижно лежащей в постели Керен, которая выглядела беззащитной, уязвимой и, конечно же, да, стеснительной, Джейн прошептала: «Мне жаль». В тихой комнате ее голос прозвучал громко. Единственным звуком тут было лишь попискивание расставленных на колесной этажерке медицинских приборов.
— Если ты мне завидовала, то возможно я ревновала, — отметила Джейн в надежде, что Керен могла услышать ее слова. — Пожалуйста, Керен, вернись, и мы об этом поговорим и как-нибудь со всем разберемся, договоримся…
Эхо этих слов угасло, как и всех других, может быть, более удобных и не таких наболевших, произнесенных ею в адрес своей безмолвной сестры.
Пока Керен продолжала спать на высокой больничной койке, в доме начался ремонт. Была установлена сложная сигнализационная система, извещающая полицию о вторжении в дом, куплена новая мебель, три телевизора, видеомагнитофон и стереосистема. Мать закупила новое постельное белье, взамен тому, что было изрезано вторгшимися в их дом вандалами. К тому же, под мрачное настроение она приобрела разные средства для очистки предметов, даже тех, к которым вандалы могли всего лишь прикоснуться — прежде всего, одежды. Вдвоем с Джейн они отправились в торговый центр и закупили новые юбки, блузки, а также рубашки и нижнее белье для отца. В это время в рекордный срок маляра закончили ремонтные работы. Они работали, не покладая рук и даже задерживаясь до поздней ночи, будто осознавали необходимость как можно быстрее избавить дом от всех свидетельств зла. Зла. Слово, которым пользовался человек по имени Студард, друг отца Джейн, возглавивший ремонтные работы. Он произносил это слово, бормоча его на выдохе, когда обращался к своим мастерам и просто так, сам себе под нос, когда он вместе с ними занимался очисткой, шпаклевкой или покраской.
За неделю дом был восстановлен и приведен к нормальному состоянию. Все было новым и блестящим. В комнате у Джейн обоев больше не было. Она решила, что будет лучше, если взамен ее любимому синему выкрасить стены в белый. Синий остался запятнанным для нее навсегда, также как и розовый. На стенах уже не было плакатов. На них у нее уже не будет больше ничего, они останутся чистыми. Она не решила, подходящим ли было слово «чистыми», но, как бы то ни было, для ее комнаты оно подходило.
Мастера закончили ремонтные работы, но запах краски продолжал висеть в воздухе. Сквозь него можно было ощутить и другие запахи, которые Джейн даже не могла точно определить: не то скипидар, не то мастика, которой был натерт пол — что-то еще.
— Запах новизны, — сказала мать, втягивая носом воздух, и произнося слова чисто и легко.
— Точно, — подтвердила Джейн, усиливая ясность собственного голоса. Ей было интересно: мать ей подыгрывает или нет? На самом ли деле она чувствует какой-то еще запах, который пробивается через все ароматы паров краски и достигает ее ноздрей. Когда, войдя в спальню, она осознала этот отвратительный запах, то он лишь едва присутствовал, заставляя ее с напряжением задерживать дыхание и морщить нос. Это было нечто протухшее, разлагающееся где-то в затхлом объеме, напоминающее рвоту или залежавшееся дерьмо. Еле заметный, но определимый, присутствующий не всегда, приходящий и уходящий, неуловимый, но при этом иногда сильный и неоспоримый запах. Она старалась не смотреть на место около двери, где она наткнулась на пятно рвоты. К своему удивлению и ужасу она начала чувствовать этот еле заметный запах везде, уловив легкий аромат дизельного перегара в салоне автобуса, везущего ее в школу, на тротуаре перед торговым центром, однажды в классе, когда этот запах показался ей сильнее, чем от мела, которым она писала на доске. Как-то раз она принюхалась, и вдруг запах исчез, растворился, в другой раз он мог остаться с ней надолго, преследуя ее там, где его и быть не может. Ей вдруг начало казаться, и даже немного вгонять в панику: а что, если этот запах исходит от нее самой, выделяется из тела, вводя ее в ужас самим лишь фактом аромата? У нее начали быстро расходоваться одеколон, кремы и мази. Подмышки она обрызгивала самым резким дезодорантом, а затем старалась не подходить к людям, и также никого слишком близко к себе не подпускать, а для того, чтобы перед сном поцеловать мать, она неуклюже наклонялась. Иногда она замечала, что мать на нее смотрит с каким-то необъяснимым подозрением, и тогда она отворачивалась или быстро удалялась из комнаты, или начинала о чем-нибудь безостановочно болтать, будто сумасшедшая. А иногда она вдруг обнаруживала, что мать выглядела подавленной или глубоко утопала в свои мысли, после чего Джейн хотелось вытащить ее из них, окликнуть, разбудить, прикоснуться к ней, обнять обеими руками. Но она этого не делала, не осмеливалась, всегда старалась удалиться, уйти в другую комнату.
А Керен все продолжала спать.
Уже не только дурной запах, ужасная вонь, а уже сам дом не на шутку беспокоил Джейн. Она начала стараться держаться подальше от дома, находя причины удалиться. Иногда после посещения больницы она садилась на автобус, чтобы добраться до центра Викбурга, а затем бродила по торговому центру, чтобы убить время. Она заходила то в один, то в другой магазин, примеряла куртки и юбки, садилась за столик в кафе и выпивала стакан другой лимонада или «Колы». В магазинах она проводила не слишком много времени и не задерживалась, присаживаясь на пластиковые скамейки, разбросанные вокруг фонтана, чтобы не возникало не нужных ей знакомств с бродягами и бездомными. Дома она быстро переодевалась и уходила, чтобы побродить по улицам квартала или просто молча посидеть на заднем дворе. Она больше не искала себе компанию для общения с соседскими девчонками, потому что у нее больше не было настроения вести светские беседы, с кем бы то ни было, или просто болтать об одежде, макияже, кино и телесериалах. Ей хотелось быть писателем, художником или музыкантом, чтобы иногда затеряться в каком-либо виде творчества, чтобы выразить все накопившиеся в ней чувства и эмоции. Какие эмоции, и какие чувства? Она чувствовала, что дурачила себя, будто какие-либо эмоции были не присущи ей вообще. Ей казалось, что внутри она мертва, пуста, будто корабль, застоявшийся в порту в ожидании, что его загрузят. Чем? Она не знала.
