Клиффорд Ирвинг - Следствие защиты
Через боковую дверь приемной Уоррен прошел в главный коридор восьмого этажа, а затем по лестнице спустился на пятый, во владения судьи Бингема, – в 342-й окружной суд.
Три или четыре адвоката в плохо выглаженных костюмах и мятых галстуках сидели в красиво обставленной комнате присяжных, свободно развалившись, похохатывая, похлопывая друг друга по плечу и обсуждая последние местные сплетни. Все эти люди, как и Уоррен, ожидали какого-нибудь щедрого подарка от координатора.
– Доброе утро, ваша честь. Как ваши дела?
Судья Бингем, слегка испуганный, взглянул на Уоррена со своей высокой судейской скамьи. Затем потеплевшим голосом сказал:
– Уоррен… это ты, дьявол!
Иногда Уоррен задумывался, уж не всерьез ли судья Бингем принимает его за отца, или он просто так естественно притворяется, намекая на их портретное сходство?
– Как поживает твоя супруга, сынок? Несколько дней назад видел ее по телевизору. Выглядела замечательно.
– У нее все прекрасно, судья. А как ваш сад?
Вдовец-судья с чуть розоватыми белками на кофейного цвета лице, казалось, был озабочен.
– Могу я тебе чем-то помочь, Уоррен?
– Всем, что имеется в наличии, судья. Моя жена любит делать покупки у “Неймана”.
– С теми деньгами, которые, как мне представляется, твоя жена зарабатывает, она может себе это позволить. Но ты сходи навести Лу-Энн. Попроси ее дать тебе новую работенку.
Уоррен вернулся в приемную, чтобы переговорить с Лу-Энн, старой координаторшей в офисе судьи Бингема. Плакат на ее столе гласил: “Старость и опытность победят молодость и мастерство”. Повинуясь приказу судьи, Лу-Энн передала Уоррену папку с делом о побеге.
Обвиняемый, Дж. Дж. Джиллис содержался под арестом за вождение машины в нетрезвом состоянии на западной окраине округа Харрис. Оставленный в местной тюрьме без надзора, он преспокойно оттуда вышел. Минут через пятнадцать после этого его снова взяли из бара на той же улице.
Уоррен побеседовал с Джиллисом, чернокожим сорокалетним рабочим с шишковатыми руками, одна из которых была теперь прикована к стальному болту скамейки перед входом в судебную камеру. Затем он разыскал Боба Альтшулера, в чьи обязанности входило не только обвинение на шумных процессах, связанных с убийствами, но и ведение дел, подобных пьянке за рулем или побегу из тюрьмы. Альтшулер негромко разговаривал с высокой и кудрявой секретарем суда Мари Хан. Когда Уоррен кивнул, здороваясь, она отступила в сторону.
– Дело Джиллиса, Боб. Парень был сильно пьян, когда ушел из тюрьмы. Нельзя же это квалифицировать как побег. Какое предложение ты сделаешь?
Альтшулер мрачно произнес:
– Опьянение не освобождает от ответственности за преступление. Я предложу пару, – сказал он, имея в виду два года заключения в ТИК, Техасской исправительной колонии в тюремном комплексе Хантсвилла.
– Я смогу добиться лучшего в случае процесса, – заметил Уоррен.
Альтшулер поднял свою лохматую бровь:
– Может быть, ты и сможешь, но если ты отнимешь у Бингема несколько дней, в которые он собирался поухаживать за своими цинниями, ты больше уже никогда не получишь других назначений в этом суде, кроме как на его уборку.
– А как насчет тридцати дней тюремного заключения и пяти лет условно? – предложил Уоррен.
– Не пойдет. Шесть месяцев и десять лет.
Уоррен взял обвинителя за локоть и решительно подтащил к судейскому столу, где начал объяснять, на чем они остановились в деле Джиллиса.
Судья Бингем перебил его:
– Давайте закончим эту болтовню, я сегодня хочу освободиться к двум часам. Что вы скажете насчет шестидесяти дней тюрьмы и пяти лет условно?
Альтшулер нахмурился. Он не любил проигрывать даже в самых маленьких делах.
В приподнятом настроении Уоррен вернулся к своему клиенту. Достал документы, которые следовало подписать: отказ от иска по обвинению и прочих обеспеченных конституцией прав. Джиллис нацарапал свое имя, а затем, не сказав ни слова, отвернулся.
Было 9.35. У стола судебного координатора Уоррен заполнил квитанцию на причитавшийся ему гонорар в 150 долларов. То, что он совершил, вряд ли могло попасть на газетную полосу. Он мог делать это по десять раз в неделю, если бы был достаточно удачлив и почаще получал назначения, однако никогда не разбогател бы на этом. Но он помог человеку – и здесь было за что сказать спасибо. Он пожалел, что Джиллис не поблагодарил его.
Всякое чувство самоудовлетворения исчезло часом позже. У Уоррена оставалось дело по защите в другом суде, и на этот раз с судьей, который прежде был ревностным судебным обвинителем. Очередной клиент Уоррена, уже имевший две незначительные судимости за хранение марихуаны, на сей раз обвинялся в том, что приставал к несовершеннолетней. Это был чернокожий, девятнадцати лет от роду, изгнанный из школы, где он с трудом выучился читать и писать что-то, кроме собственного имени.
Уоррен вступил в процесс, не желая соперничать. Теперь он произносил свою заключительную речь:
– Ваша честь, этот молодой парень с восьмилетним образованием является умственно неполноценным человеком. Нам не следует делить яйцо на части. Какая польза будет обществу от того, что мы обречем подсудимого на тюремное заключение? У парня есть семья, которая готова позаботиться о нем, подыскав ему посильную работу. Я утверждаю, что помещение его в тюрьму было бы актом не только несправедливым, но и негуманным, к тому же это непродуктивно для государства.
Судья дал парню восемь лет.
По одному за каждый год, проведенный в школе, догадался Уоррен. Он покинул суд, чувствуя себя разбитым. Такова уж была его работа: выигрыш здесь, проигрыш там; тут маленький триумф, а там – небольшое поражение. Разрушенные мечты, поломанные жизни, с которыми он уже никогда больше не столкнется. Уоррен вел дела с маленькими людьми, которые бывали растерянными или развращенными, чрезвычайно невежественными или придавленными жизнью. Когда ты адвокат, человек может предстать перед тобой отвратительным существом. Во всем этом не было никакой славы.
* * *Слава со всеми сопутствовавшими ей неприятными сторонами впервые пришла к Уоррену, когда ему было двенадцать лет. Семья Блакборнов жила тогда на улице Белефонтейн, которая одним своим концом упиралась в отель “Шамрок-хилтон”, тогдашний деловой центр города. Каждое лето, как и другие семьи юристов, Блакборны арендовали дачный домик на берегу огромного гостиничного пруда с его десяти- и двадцатиметровыми вышками для прыжков в воду. О чем больше всего мечтал каждый мальчишка, так это набраться смелости и силы, чтобы спрыгнуть с двадцатиметровой высоты, однако всем им до достижения шестнадцатилетия это строжайше воспрещалось.
В двенадцать лет Уоррен сказал своим товарищам:
– Смотрите, что сейчас будет…
Взобравшись на вышку по металлической лестнице и взглянув оттуда на зеленую поверхность воды, Уоррен подумал, что сверху все это кажется гораздо выше, чем снизу. Колени его тряслись, однако он соскользнул на животе с доски, накренился в полете, шлепнулся в воду и так здорово поранил щеку, что пришлось накладывать пять швов.
Джин-Максимум приговорил его к двухнедельному домашнему аресту.
После школы Уоррен и Рик Левин обычно садились на велосипеды и мчались на заупокойные службы в Шамрок. Однажды в похоронном бюро Уоррен попеременно ложился в четыре разных гроба. Он умолял одного из служителей забальзамировать его:
– Мне только хочется узнать, просто посмотреть, как это все будет…
На берегах шамрокского пруда французские стюардессы принимали солнечные ванны без бюстгальтеров. Француженкам нравились те техасские мальчишки, которые не боялись подойти и сказать по-французски:
– Как вы поживаете?
В этом тоже, по мнению Уоррена, присутствовал элемент славы.
Он был любопытной смесью утонченности и деревенской простоты. Его дед по отцовской линии, владелец обувной мастерской, всегда скручивал себе самодельные папиросы из пакетиков от “Микстуры Дьюка”. Когда наступали выходные, Джин-Максимум лично рулил по городу в старом фордовском пикапе, а с его бокового зеркала свисал страшный сапожный нож. Любимыми домашними блюдами судьи были сильно прожаренное черепашье мясо и пахтовое печенье. Всех женщин он по-деревенски именовал девчонками. Он с добродушием относился к чернокожим юристам, а дома мог сказать про человека, который косил газоны, “черномазый”. Уоррен при этом морщился. Но до сих пор он, как и отец, грыз зубочистки после ленча, свистел сквозь зубы, когда нужно было подозвать собаку, вставал до рассвета, говорил “мэ-эм” всякой незнакомой женщине за тридцать, а когда выезжал в горы на пикник, обувал свои старые ботинки из воловьей кожи, закатывал рукава рубашки и нахлобучивал на черноволосую голову мерлушковую шапку.
