Режи Дескотт - Корпус 38
Данте стоит один перед раковинами. Позади него последняя кабина справа превратилась в место музыкального омовения. На краю умывальника прямо перед ним пена для бритья, одноразовая бритва, пластиковый стаканчик с зубной щеткой и тюбик с зубной пастой.
По розовому цвету стаканчика и флакону с пеной он опознал Бена Машина. Тот как раз поет оперную арию. Данте кажется, что он узнал «Волшебную флейту». Как обычно, Бен поет в сортире.
Бен Машин бреется и чистит зубы перед тем, как принять душ. Через пять минут Данте увидит, как Бен выходит.
Данте обмазывает пеной подбородок и щеки. Белая мыльная борода контрастирует с его кожей. Он начинает старательно бриться. На щеках лезвия работают как снегоочистители, оставляя за собой темный и правильный след. Он больше не слышит ни шума воды, ни «Волшебной флейты». В зеркале он видит обнаженный торс удаляющегося певца, полотенце обернуто вокруг талии.
Данте перевели в корпус 37. Его лицо — свидетельство четырехмесячного лечения, четырехкратного ежедневного приема таблеток. Жир образует мягкий слой под кожей, о существовании которого напоминает бритье.
— Все в порядке?
Он поворачивает голову налево. Показывает поднятый палец исчезающему Жюльену.
Он закончил. Он кладет бритву на умывальник, потом входит в душевую кабину — всегда одну и ту же, вторую от входа. Он голый, полотенце висит на крючке. Он открывает краны, ждет, когда вода нагреется, и шагает под струю.
Он поднимает голову, и вода льется ему на лоб. Кабинка полна пара, слышен лишь шум воды. Ему хорошо.
Внезапно в спину дует холодом. Не успевает он обернуться, как его швыряет вперед. Он крепко ударяется лбом о стенную плитку. Оглушенный болью, ощупывая голову, он получает удар по почкам, другой — по ногам, и падает.
Ему, голому, лежащему в воде, остается лишь свернуться калачиком, округлив спину, прижав колени к груди, а сжатые кулаки — к ушам, чтобы избежать худшего. Враг продолжает бить, наставляя синяки на спину, бока, руки и бедра.
От водяных потоков удушье только сильнее. Сточное отверстие втягивает воду пополам с кровью. А тот, другой, нанося удары, что-то кричит — Данте не разбирает слов.
Он едва понял, кто его обидчик. Пациент, которого до прихода в 37-й он видел секунды две подряд, не дольше.
В какой-то момент он чувствует, что теряет сознание. Он думает, что умирает. Звон разрывает барабанные перепонки. Без сомнения, этот удар сильнее прочих. Он оглохнет. А потом шум воды заглушает сигнал тревоги. Возникают люди и крики, которые все разъясняют.
Удары прекратились. Он не решается повернуть голову. У него впечатление, будто все население ОТБ собралось, чтобы покричать в душевой.
Потоп ослабевает. Данте, все еще свернувшийся клубком, решается открыть глаза и видит, что над ним склонились санитары. Он хватается за чью-то руку и с трудом поднимается. У него все болит. Он едва понимает, что произошло. Враг исчез. Кажется, когда на него сыпались удары, он слышал «сраный педераст» и другие грязные слова.
— Что это за бардак, Манжин? Данте — четвертый пациент, на которого напал Церток. И всякий раз мотив — гомосексуальная тематика! Вы мне можете объяснить, что творится в 37-м?
— На вашем месте я бы успокоился и не разговаривал в таком тоне.
— Я говорю с вами таким тоном, потому что ваш пациент уничтожил результаты четырех месяцев терапии в 38-м, и я спрашиваю себя, не следует ли отправить моего пациента обратно.
— Не делай этого, несчастная! — говорит он ей неожиданно слащавым тоном. — Я переведу Цертока в другое отделение. Вам ведь не хочется, чтобы он принялся за старое? Это бы сильно повредило выздоровлению пациента и продвижению по службе его лечащего врача.
Впервые они вот так противостоят друг другу. Им мешает присутствие санитаров. Манжин спокойнее. Она пытается овладеть собой и наблюдает за ним — удобно уселся нога на ногу, слегка раскачивается, насмешливые глаза устремлены на нее: взгляд кота, любующегося добычей.
У него старушечье лицо. Седеющая челка падает на высокий лоб, будто на Манжине парик, черты немного оплыли, ранние морщины, но глаза блестят и светятся издевкой. Губы и нос постоянно в движении. Раздувающиеся крылья носа означают неодобрение, нередко гнев, которого так боится обслуживающий персонал.
— Надо было думать, прежде чем выпускать его, или, может быть, даже пересмотреть его лечение. Вы перестали давать ему седативные нейролептики, если я правильно поняла?
— Тсссс, когда у вас будет многолетний опыт и публикации, как у меня, мы еще об этом поговорим. Когда вы поймете тонкости использования лекарств в долгосрочном курсе лечения.
Доктор Ломан терпит этот выпад. На прошлом Конгрессе Американской психиатрической ассоциации Манжин сделал блестящий доклад об устойчивости к медикаментозному лечению и психиатрическому риску, в то время как она сама получила отказ от «Американского журнала психиатрии» опубликовать статью о лечении тревожного возбуждения, основанное на множестве примеров.
— И особенно хотелось бы отметить, что ничего бы не случилось, если бы был обеспечен нормальный надзор, — продолжает Манжин, глядя на Нордина и Жюльена.
Оба санитара поворачиваются к доктору Ломан. До сих пор они лишь считали очки на боксерском ринге. Сейчас они сильно задеты.
— Я признаю, что один промах был допущен, — немного смущенно говорит Жюльен.
— Один промах? — удивляется Манжин, поднимая брови. — Не смешите меня! — Но никому и в голову не приходит, что он засмеется. — Это серьезная ошибка — вы называете ее промахом?
Санитар совсем теряется.
— Ну… По правде говоря, Церток делал все, чтобы отвлечь наше внимание.
— Что вы, собственно, хотите сказать? И не вешайте мне лапшу на уши. Напоминаю вам, что в отсутствие Элиона, я — ответственный за Службу.
— Конечно…
— Не оправдывайтесь, Жюльен. Не стоит примешивать сюда санитаров. Считается, что пациенты 37-го не ведут себя как звери.
— Послушайте, доктор Ломан, речь не о работе санитаров, но если вы не выдерживаете подобных происшествий, я вам советую поскорее открыть кабинет для изучения душевного состояния клиентуры вашего мужа. Я уверен, они только этого и ждут.
Сюзанна теряет дар речи. Глубоко вздыхает, чтобы подавить дрожь ярости. Надо заканчивать разговор.
— Ну, если вы хотите обсудить эту тему, думаю, нам следует поставить точку, — глухо говорит она.
В коридоре Жюльен благодарит ее за вмешательство. Она его выручила. Но внутри она кипит. Не надо было спорить с Манжином о лечении. Только не с ним. Может, его есть в чем упрекнуть, только не в этом. Откуда эта колкость насчет клиентуры мужа.
Она беспокоится о своем пациенте. Раны поверхностные, но психические осложнения намного тяжелее. Потребуется несколько недель, чтобы вывести его из немоты. Она представляет себе Данте — замкнулся, исключил всякие контакты с другими, даже визуальные, в каждом пациенте видит потенциального агрессора.
Пятнадцать дней спустя случай прерывает самоизоляцию Данте скорее, чем предсказывала его психиатр. Это произошло в столовой корпуса 37. Пациент нес поднос со стаканами. Другой пациент его толкнул. Поднос наклонился, стаканы заскользили, три стали падать. Данте растянулся на полу, чтобы не дать им разбиться. И, поднимаясь, начал жонглировать.
Четвертый стакан он присоединил к первым трем, затем пятый и так до восьмого, не прекращая жонглировать. Образовалась толпа. Стаканы кружились перед ним, взлетали над головой и падали к нему в руки. Словно вызов законам тяготения.
Сквозь сверкающее кольцо из стаканов он увидел пациентов и санитаров — они кричали и аплодировали.
Не останавливаясь, он принялся ставить стаканы на стол правой рукой так быстро, что никто не мог за ним уследить. Слышно было только, как они стукаются об стол и катаются по нему.
Пока Данте ставил их на место, в столовой не было слышно ни звука. А потом снова зааплодировали все, включая санитаров, Стрекозу Матье и Нордина, несколько растерянного, и даже умственно отсталого Вердье, который радовался, лишь когда видел пожары по телевизору.
Стрекоза подошел к Данте и показал ему большие пальцы:
— Ты действительно парень что надо, приятель.
Эпизод с жонглированием заставил Данте вылезти из своей скорлупы. Во взглядах других он начал замечать что-то помимо враждебности. Часто его искали, просили повторить. Он редко заставлял себя упрашивать. Он извлекал из этого некоторую пользу: сигарета, кофе, газета… Он интегрировался.
Глава 5
— Что бы вы сказали о его переводе в 35-й?
— По-моему, это преждевременно, — говорит она, глядя на главу Службы. — Я бы предпочла оставить его пока в 37-м. Мне бы хотелось убедиться, что он стабилен.
