Александр Терехов - Натренированный на победу боец
– Вообще-то они падают с потолка. Я, честно говоря, не специалист…
Кричали: сюда! Орали: вот! Товарищ лейтенант!
Через полтора часа, утирая пот, я понял: мы нашли всего четыре приличные дырки. Про две я мог уверенно сказать, что это крысиные норы, но заваленные барахлом, – позапрошлогодние. Лишь в одном месте, на низкой оконной раме, что-то похожее на погрыз, но также – не этого лета.
Любой врач санэпидстанции, изучавший основы дератизации по «Методике определения закрысенности объектов», с ясными глазами занес бы гостиницу в «территории, свободные от грызунов», и уполз пить пиво в не вполне свободный от грызунов бар или покатил бы на самокате за город с объемной банковской служащей, а мне пришлось хрипеть:
– Так. Мусорокамера.
Дверь мусорокамеры красил мужик. За дверью мусороствол утыкался в такую гору бумажно-жранного дерьма, что приемного бака даже не было видно. Жирные, утоптанные потоки мусора текли в подвальное нутро. Несло тухлыми рыбьими хвостами и молочной кислятиной. Как тут унюхаешь крысу…
Бойцы притащили лопату. Я засадил с размаху грабаркой по мусоростволу: вдруг услышится скребучий, утекающий вверх переполох? Нет. Черт!
Послал бойца кататься на лифте, глядеть, с какого этажа мусоропровод забит. Остальным со злости велел: расчищайте вот эти два угла.
И там, конечно, ни черта не было.
Хотя в гостинице, где крысы летают с потолка, в таком помоечном городе при вскрытии мусорокамеры рябить – рябить! – должно от хвостов. Гроздьями должны сидеть на трубах, ничего не боясь!
Боец вернулся: мусор колом стоит с двенадцатого этажа. Выше – пробками. Ну что ж… Добрый город.
– Ты кто? – зацепил я красильщика.
– Техник-смотритель.
По его лицу я понял: сегодня первый день в его трудовой биографии, когда он к обеду не выпил двести грамм.
– Веди в подвал.
– Там темно, лампочки пережгли, а новых нынче…
Я стащил со счастливо улыбнувшегося бойца сапоги и, не вдыхая, не глядя вниз, чтоб не утыкаться в мокрые кошачьи ребра, перелез смрадную гору, оползающую в черные подвальные недра. За мной чавкали остальные.
Пропустил вперед бойца, чтоб светил. На восьмой ступеньке я уперся в него – что? Нагнулся, в желтом ломте фонарного света – пола нет, гладко отсвечивает жидкая чернь и носится ослепшая на свету насекомая шелуха; я минуту молчал. Силясь вспомнить хоть одно цензурное слово. И вспомнил:
– А это что за параша?
– Вода. Пожарную систему испытали и набузовали в подвал. Третий год не сохнет.
Единственное, что теперь, – напиться квасу и спать. Бараны топтались и дышали мне в шею.
– Фонари! Светите все над водой – острова есть? Два: посередине и в углу. Несите, чего вылупились?
Меня несли по санитарному уставу вдвоем, сцепив руки в стульчик. Ларионова и кряхтящего прапорщика – на закорках. Вместо первого острова – узел труб брошенной пожарной системы. На второй я спрыгнул – земля. Шлак, стекловата. «Лошадь» прапорщика ахнула в яму, метнув переставшего кряхтеть командира мордой в поток. Плескались во мраке, как два бегемота, шарили фуражку, прапорщик обещал: «До дембеля будешь нырять!»
Работал я. Остальные светили и выжимали портянки.
Мало надежды, чтоб они вплавь ходили жрать на мусорку. Ни одной норы. Вот так день, хуже и хуже. Ни крысиных столиков [8] , ни отхожих мест. На вводах коммуникаций штукатурка без повреждений, пыль на трубах без следов. Особо и не потыкаешься при таком свете.
– Хозяин, лампочки, говоришь, сожгли, а патроны – пустые! Сам небось на лодке подгреб и вывернул. Шалава.
Ларионов дотронулся:
– Не сердитесь. Что у нас так…
– Как везде. Небось пятилетку клянчили швейцарскую противопожарку. Испробовали и бросили гнить, пока вода сойдет. А вода третий год не сходит – бетонный пол. Вы архитектор? Берите лопату и бережно вскройте мне вот, – я сбил дырявое ведро, накрывавшее единственную найденную дыру. Края оползшие – значит, нежилая. Но хоть душу отвести.
Бойцы копали. Ларионов боязливо заглядывал, как профессор ботаники в задницу старому слону. Я ждал на гнутой железке, замерз и пошлепал вдоль стены, где мелко, ощупывая светом горки щебня и песка, бетонные блоки. С блоков я посмотрел за перегородки: везде вода. Без всякого охотничьего ража. Я чуял – не найдем.
Скользко. Посветил, меж блоков забилось раздутое пальто, блеснули пуговицы, я запомню.
– Раскопали, товарищ лейтенант.
Рыли как зря, как могилу, – солидная нора, на два гнезда, давно нежилая. В одном гнезде, верхнем, – нагрызенная бумага. Из нижнего вытаскивал рукавицей и раскладывал на лопате под светом кости, хомячью шкурку, медный пруток, два черепа домовой мыши, веревку, виноградные косточки и шкурки помидоров – остатки съеденного человеческого кала. Бедовала, значит, семья.
– Закапывайте, все на выход.
Краска воняет. Я мял поясницу – накланялся. Кто мокрый – сушитесь. Остальных для очистки совести я отправил на бульвар: ищите норы. Было как-то: бесплодно шерстили подвал один на улице Генерала Ермолова – а норы нашли через дорогу, под кленом, – тридцать две норы.
Я обошел гостиницу снова. Ни трубой, ни кабелем нет дороги от соседнего чердака. Смотритель докрасил дверь мусорокамеры и двигался уже молодцом.
Я присел у крашеной двери. Уголок над порогом выпилен кругляшом, чтобы вывести кабель. Качнул качель – ходил он в дырке свободно. С запасом. Пальцем я огладил пропил: да. Шероховат. По окружности выщерблен. Сколько? Сантиметров семь. Крысиный ход. Я прилег: в дырке паутина. Паутина убавляет радости. Выходит, давно не пользовались.
– Чего не спится? – Клинский, смеясь, протянул пацанячью руку. – Губернатору неймется проверить. Две вещи скажу. От души и по делу. От души: не злитесь насчет наших маскарадов – мужики перебарщивают, но по сути болеют за город. Не очень знают как. По-другому у них не получится. Учимся. Я сам любитель. В госбезопасности третий год. До этого в школе. Тоже, кстати, химия-биология. Страховым агентом подрабатывал: видите, без машины? Привык пехом.
Главного не нашли – места поселения. И не выспался.
– И по делу. Шестаков каждый день будет меня гонять. Еще, мудрец, требовал, ха-ха, чтоб я человека к вам приставил. Он так любит: каждый за каждым – надежность. Условимся, я ходить не буду, а ему совру: был, работа варится. Кончите – позовете. Я очень в вас верю. Не то что в нашего «Короля»…
– Что за люди?
– Не знаю. Уж крысами я точно не занимаюсь! Приходите в гости, редко кто приезжает из образованных. Живу на северной стороне. Так и не перебрался на богатую сторону. Из-за крыс, конечно, да и к соседям привык – я ж в коммуналке, – как родные. Посвободней будете – махнем в Крюковский лес, на курганы: раскопки – чудо! Если с Барановым какие сложности… Он, честно говоря, в чем-то отвечает своей фамилии. Чуть что – сразу мне.
Я подумал вдруг:
– Слушайте, под гостиницей нет бомбоубежища? Или что-то вроде. Канал спецсвязи? Важно знать.
Брови Клинского сползлись – нахмурился.
– Подумаю. Успехов.
Зря я. Крысе надо есть-пить, вить гнездо – зачем ей в бункер? Хотя бывают в убежищах и вода, и жратва.
Проверил за бойцами на бульварах и распустил. Благодарю. Козлы. Узнал про ближайшие мусорные баки – далеко.
Подлетала белый халат, мамаша:
– Начинаем систематический отлов?
Смотри, чтоб тебя не отловили, курица тупая, овца! Старый, придурок, стоял посреди зала. Его бойцы выносили стулья, сколоченные в ряды. Он растерянно пялился в высоченный потолок. Судя по воздуху, в канализацию они еще не спускались. Судя по общей зашибленности, осмотр четырех этажей и подсобок шибко разочаровал – я не один.
– Птеродактиль ты, – педагогически прошептал я и громче добавил: – Стоило ехать пятьсот километров: тупее рожи я у тебя не видел.
– Представляешь… Всюду чисто. Зато, – указал на синеватого Витю, у того в пакете пластались два крысенка: один всмятку, другой еще подергивался, каждым движением комкая парню лицо. – На моих глазах…
Я задрал голову: ну потолок. Трещины ползут от ламп. Не так и заметны. Буркнул:
– Вскрывай пол.
С лифтером я обнюхал всю шахту и на двадцать пятом, последнем, этаже выскреб из бороздок под дверьми крысиный помет. Опять самое раннее – прошлогодний.
На крыше – зачем? – уселся на просмоленную вентиляционную дыру. Закрывал глаза, когда дуло в лицо, когда нет – глядел поверх домов, за дорогу, влево от элеватора, там – лес за полем, за желтым цветом.
– Все плохо? – посочувствовал старик Ларионов. Он говорил о гостинице: – Вы угадали: долго строили. Сам Мокроусов не дожил. При нем этажи подняли, общий рисунок, а отделали – уже его не было. Без вести пропал. Семь лет уж. Я думаю, уехал. Знаете, забываются старики, попал на вокзал, в вагон занесло, не помнит ни имени, ни адреса. Xoть у нас, не так много поездов. Два своих. Летом самое большое – пять проходящих. Поздновато хватились, некому искать. В единственном числе доживал. Так представишь, заслуженный архитектор Советского Союза помер без имени в какой-то богадельне. Что характерно, Алексей Иваныч рисовал гостиницу чуть иначе: на крыше спаренные полукруглые башни. У фасада углы подрезать, оштукатурить гранитной крошкой. Над подъездами – золотистый рельеф на ярком таком, пламенном фоне. Как на знамени. Рельеф «Русское оружие». Но мысль его сохранилась: величие – этажи ввысь, демократизм – зал заседаний амфитеатром. Демократизм и величие. Собственно, венец его деятельности. Всю жизнь я при нем. Сам какой я архитектор… Назначенец! Под гостиницей земля, что характерно, крысиная. Я глядел довоенный план: бойни мясокомбината.
