Александр Терехов - Натренированный на победу боец
– Виктор, пожалуйста, доложите про гостинец мясокомбината в милицию. Или вашему полковнику. Короче, тому, кто вас приставил, – попросил Старый.
– Старый неточно выразился. – Я поднялся со стула. – Доложи тому, кто не посылал нам запеченную крысу. Кому хочешь доложи. Но еще тому, кто не посылал. А мы из тебя вырастим дератизатора. Отличника здравоохранения. – Я задрал правую бровь и, разлепив губы, потряс головой, целясь в беременную с белокурым хвостиком, гревшую пузо на лавке под елкой, она засмеялась так, что из подъезда вышла санитарка и увела ее в тень.
Витя набычился и ушел собирать в сумку фонари и «тормозок», а мы спустились с холма, прошли дорожкой меж лиственниц к воротам санатория.
– Хорошо все, Старый. – Я погладил пучащийся живот. – Но женского общества мне не хватает.
Женское общество появилось тотчас. За квасной бочкой тряхнулся белый подол, мелькнул в очереди, ветром его вынесло на площадь и потянуло к нам – белый, тайный, страшно короткий, но для таких ног соблюдавший сволочную меру, – качающийся, пышный из-за каких-то бантиков, полосочек, лоскутков, пушистого тряпья и наверняка мощной плоти; выбрасывающий ноги, как два розовых пламени дышащей огнем ракеты, не взлетавшей, не избавившейся от жара своего. Не выгоревшие на югах в цвет полированной деревяшки, не чахоточные, бледно-поганочные с растрепанным рыжим пушком и синими ветвистыми венами, цвета голого зада в хирургическом освещении – а розовые, кровные, яблочно плотные, помнящие еще в высоких икрах детскую худощавость, но она терялась в коленях, закручиваясь и набухая в плоть, и дальше уже хлестало через пробоину, лилось и намекало на сиреневые глубины сухое, теплое, голое тело – не про всякие ноги скажешь: голые. Не про всякие.
Выше уже подпрыгивал, пружинил, качался этот призрачный подол – я не отрывался от него, считая, что смотрю на ноги. Прямо к нам. С легким вопросом взрослым голосом:
– Простите, вы что-то ищете? Я не могу вам чем-нибудь помочь?
Я поднимал взгляд: талия в наперсток, голые плечи, а грудь при таком основании уже ничего не значит, темные крупные губы с неровными краями; волосы цвета мокрого песка до середины шеи, уложены ветром; глаза, которые хочется закрыть ртом, и, конечно, – ясное дело – кажется выше, чем мы; я снова сорвался в подол.
– Ласточка, мне уже не помогут такие девушки.
С топотом и звяканьем (пусть попробует, тварь, расколотить фонари) догнал Витя, с ходу крича:
– Вот мои командиры! Дератизаторы из Москвы! Вот моя невеста!
– А у меня намерения серьезные. Я жениться и не предлагаю. – Брови ее, густые у переносицы, едва различимы к вискам, не улыбалась, серьезна, отчего губы выступали еще, у меня живот заболел. – Ясно. У меня сразу мелькнуло: жених есть, а влюбится в меня.
– Девушка даже не подозревает, какая смертельная угроза нависла над ней, – сочувственно подтвердил Старый.
Засмеялся один Витя. Она даже не моргнула. В руке она держала кувшин с квасом, протянула его жениху. Он сунулся в кувшин, как сосунок, я выбросил вперед руку и тронул ладонью ее нос – она все равно не вскрикнула, только отступила, всплеснув запоздало руками.
– Для страховки. Невозможно влюбиться в девушку, если при знакомстве схватил ее за нос. Никаких уже первых прикосновений. Надежней еще по заду…
– А ну! – Напившийся парень едва не сунул мне в рыло кулаком. – Ты! Ты что про меня думаешь?! Если б не военкомат, понял?! В своей Москве ведите, как хотите. А здесь, если ты протянешь свои… – Опять сжались его кулаки. – Даже словом, одним словом. Я тогда… Ты не уедешь отсюда!
– Извините, Виктор, – встрепенулся Старый. – Мой товарищ поврежденный человек и не избежал мрачности. Не так давно он похоронил жену. – Старый пресекал назревающие обстоятельства слезными сочинениями. – Если ваши… родственники не станут посещать нас в служебное время, то и он не впадет в… И вы не пойдете на каторгу за убийство кандидатов наук биологических. А сейчас он охотно извинится.
– Да. Прошу простить. Тем более это спасет только меня. Она не спасется.
Влюбленные убежали вперед – кувшин качался меж ними. Клячи потащились следом. Одна кляча воспитывала, а вторая кивала, не выпуская из поля зрения играющий подол – а вдруг задерет ветер? Черта с два. Конечно.
Площадь лежала квадратом – мы тащились поперек. Гостиница торчала напротив санатория, с тылу отделенная бульваром от южной, крысиной, стороны. Такая узорчатая башня, похожая на обком партии в азиатской республике в прежние времена, чуть оживленная арками и колоннами, держащими козырек над подъездом зала заседаний, – наша цель.
По окрестным домам висели люльки, и строительные бабы шлепали штукатурку на стенные оспины, на крыше ворочали железо и кричали мужики. С трех ЗИЛов осторожно, по рукам, снимали хороший облицовочный кирпич. Пара каменщиков обкладывала побитую ракушку остановки. Женщины в халатах опять возились в клумбах, им сигналил водовоз – мое сердце застукало, ежели разинуть рот, то слыхать сиплое тиканье.
– Закрой рот. Смотрят же, – Старый встал, и я.
У гостиницы скучились милицейские УАЗы, на лавках сидели солдаты, им закричал офицер, и они поднимались, оправляя ремни и бросая курить.
Из подъезда выскочили белые халаты, указывая на нас: они? Заходили штатские, вот жених да невеста уже здесь и также обернулись к нам.
Я поверх голов уставился в дальнюю витрину – и оттуда смотрели, а впереди всех – величественная дама в белых кудрях, смачно накрашенный рот, основательная, как бутыль. Я улыбался и помахивал ей, обнимал себя руками, дескать, вон как люблю. Там шевелились, говорили беловолосой статуе на ухо. Она даже не перекатила тяжесть своих телес с ноги на ногу.
Одна желто-синяя машина тронулась, и вторая, вяло мигая, и, обогнув нас, причалили к угловому магазину, там обнаружилось скопление платков, сумок, платьев, сморщенных лиц, так много, что на деревьях сидели – в упор все в нас. Сердце мое постукивало шибче, шибче.
Пяток милиционеров гребли перед народом руками, будто загоняя гусей. Не видать: уступала толпа? Нет? Но точно, взирала на обе небритые морды – Старого из-за бороды, из-за лени у меня. На костюм Старого школьной расцветки – железные пуговицы, блестящие коленки, нависшие над резиновыми сапогами, Старый работал в сапогах. На его рубашку, один ворот на улицу, другой под пиджак. На кавказский нос, обложенный морщинами, и седеющую наружность. На мой дырявый свитер (колючая проволока на ограде птицефермы в Люблино), вонючие шоферские штанищи с карманами там и сям и пляжные тапки на грубых носках. Лето кончается на этом, мы остановились, мы начинаем.
– Товарищи. Расходимся, – захрипел, чуть удлиняясь эхом, мегафон, к толпе уже покатила третья машина. – Насчет крыс обращайтесь в районные санэпидстанции по месту жительства.
От гостиницы махали нам: скорей! уходите!
– Товарищи, не скапливаться! Кто вам сказал? Никто из Москвы не приезжал. Делаем. Три шага. Назад!
За руки нас втащили в гостиницу: пустота, моют пол. На этажах с завыванием циклевали паркет. В крючкастом, голом гардеробе висели шинели и противогазы.
– Народ наш крысы так замучили, – извинялся архитектор Ларионов, я его узнал по очкам, лысину накрыла офицерская фуражка. – Прикомандирован заместителем.
Его оттеснили белые халаты санэпидстанции: страхолюдная мама и стародевная дочка с одинаково выпученными глазами. Халаты похрустывали и торчали, как брезентовые робы.
– Я учился у профессора Одинца и доктора наук Мелковой, а Владимир Степанович – лучший, любимый ученик Марка Кунашева, – отвечал я на их интерес.
Мать обомлела, не подозревая мою специализацию по садовой мухе. Дочь лепетала накануне заученное про давилки Геро и зоокумарин [7] . Я подхватил:
– Девчонки, это не к спеху. Начнем вылов, тогда – да. Пошуруйте пока возможности насчет приманки: мука, колбаса, грушевый сироп, валерьянка. Пока свободны. Идите хоть по магазинам. – Я нацелил их на витрину с поразившей меня дамой.
– Это банк, – подсказала дочь, краснея и краснея. Ах, банк.
– Старый, то есть Владимир Степанович, чтоб Витя меня не прибил, я беру себе капитана Ларионова. Я без сапог, канализация за вами.
Ларионов, прапорщик и двадцать бойцов – всех над картой в кружок. Где столовая?
– Нету. В проекте заложена, но с финансированием подвели – не достроили. Буфет есть на десятом этаже, яйца, сметана, – доложил Ларионов. – Сами не готовят.
– Да мы уже кушали, – подсказал прапорщик. Очень хорошо.
Я развел бойцов кругом гостиницы и каждого ткнул в его участок. Медленно ищем, под каждой ступенькой, трещин не пропускаем, внимание деревянным частям – щепка отколота, царапины, – особо стыки, уголки, выводы труб, дверные коробки, любое – слышите, да? – отверстие от трех копеек и шире отмечать мелом и звать меня. Вперед!
Я расположился на ближней лавке, на бульваре, поглядывая то на банковскую витрину промеж зевков, то на Ларионова, пытавшегося мне помочь.
