Алма Катсу - Употребитель
Люк раздвигает края мешка и смотрит. За годы своей работы он видел немало трупов и знает, что смерть красоты не прибавляет. В зависимости от того, как умер человек, его тело может раздуться. Кожа может покрыться кровоподтеками, обесцветиться или посинеть. Черты лица всегда лишены живости. У этого человека лицо почти белое. К нему пристало несколько мокрых черных листьев. Черные волосы прилипли ко лбу, глаза закрыты. Но это не имеет значения. Люк мог бы смотреть на него всю ночь. Он великолепен даже мертвый. Он потрясающе, до боли в сердце, красив.
Люк уже готов затолкать каталку в камеру, когда вспоминает про татуировку. Он смотрит через плечо — не вернулся ли Марк. Нет, не вернулся. Люк торопливо опускает молнию ниже, закатывает рукав на рубашке… Все в точности так, как сказала Ланни. Татуировка, изображающая две сферы, вращающиеся друг вокруг друга, с хвостами, тянущимися в разные стороны. Точки, которыми изображены хвосты комет, кажутся одинаковыми по размеру. Татуировка грубоватая, явно сделана вручную.
Возвращаясь по пустым коридорам в приемный покой, Люк борется с наплывом мыслей. В основном это вопросы. Эти вопросы — словно материя и антиматерия, они исключают друг друга, это две истины, которые не способны сосуществовать. Люк знает о том, что он видел в смотровой палате, когда женщина порезала себя скальпелем: это не могло произойти, но произошло. Он прикасался к этому участку ее груди до и после пореза, поэтому уверен: никакого обмана, никакого фокуса не было. Но то, что он видел собственными глазами, не могло случиться — насколько ему было известно.
Если только она не говорит правду. И вот теперь еще этот красавец в морге, и эти татуировки… У Люка такое чувство, что нужно поверить. Но он — врач, он человек науки, он не собирается отбрасывать очевидные факты. Между тем ему любопытно узнать больше.
Он стремительно шагает по темному холлу приемного покоя и толкает дверь смотровой палаты. Энергия и нервозность бушуют и мечутся в его грудной клетке, словно бабочки в стеклянной банке. Он видит арестованную женщину. Она полулежит на каталке, освещенная падающим на нее лучом лампы. В луче клубится сигаретный дым. «Она — словно отлученный от церкви ангел с обрезанными крыльями», — думает Люк.
Ланни жадно смотрит на него:
— Ну, вы его видели? Разве он не такой, каким я его описала?
Люк кивает. Такая красота — как наркотик. Он потирает лоб и делает глубокий вдох.
— Значит, теперь вы все понимаете, — торжественно произносит Ланни. — Если вы мне верите, помогите мне, Люк. Развяжите меня. — Она выгибает спину и протягивает к нему скованные ремнями руки. Он смотрит на ее милое, почти детское лицо. — Мне нужно, чтобы вы помогли мне бежать.
Глава 5
Сент-Эндрю
1811 год
Возможно, и Джонатану, и мне было бы лучше, если бы я родилась мальчиком. Я бы предпочла, чтобы продолжалась наша дружба, чтобы Джонатан всегда был мне только другом. Мы бы прожили всю жизнь в нашем маленьком городке; я бы никогда не попала в беду, мне не пришлось бы пережить ужасные страдания, выпавшие нам обоим. Наша жизнь была бы короткой, но полной, благодарной и цельной, и я бы только радовалась этому.
Но я родилась девочкой, и, как я ни желала другого, это невозможно было изменить. Мне предстояло таинственное превращение из девушки в женщину, и это казалось мне каким-то чудом, проявлением магии. Чьему примеру я должна была последовать? Я мечтала, чтобы меня кто-нибудь просветил, но моя мать, Тереза, для этого не годилась. Она казалась мне слишком тихой и скромной. Я не хотела быть похожей на нее. Мне хотелось большего. К примеру, мне хотелось выйти замуж за Джонатана, а моя мать вряд ли могла рассказать мне, как стать такой женщиной, на которой Джонатану захочется жениться.
Похоже, существовали секреты, которые дано было знать не каждой женщине. К счастью, в городе была одна женщина, которая эти секреты знала. О ней говорили разное. Мужчины, слыша ее имя, улыбались (если, конечно, в этот момент рядом с ними не было жен). Она была не похожа ни на одну из женщин в деревне, и мне нужно было придумать, как уговорить ее поделиться со мной секретами.
На торной тропе, прячущейся в тени кузницы, стоял небольшой домик. Если бы вы его заметили, вы могли бы решить, что перед вами пристройка сарая или кузница, место для хранения чугунных чушек. Постройка была слишком обшарпанной и маленькой, не каждый признал бы в ней жилище, и все же признаки жилья чувствовались, да и тропа к этой избушке не зарастала. Тут явно мог жить только один человек, а в нашем унылом пуританском поселении на заре девятнадцатого века действовал негласный закон, запрещающий человеку жить в одиночку. Да-да, мы были пуританами,[3] не сомневайтесь. Отцы нашего города выросли в Массачусетсе и привыкли соединять религию с правлением. Однако в северных краях той территории, которой суждено было в будущем стать штатом Мэн, единственной причиной эдикта, направленного против жизни в одиночку, была необходимость: одному человеку просто немыслимо было справиться со всеми тяготами жизни в этой суровой местности. В городах, где пуританство было более суровым, на жизнь в одиночестве смотрели иначе. В одиночку легче сойти с пути истинного, совершить безбожные поступки. Запрет на жизнь в одиночку позволял шпионить за соседями, а жители Сент-Эндрю высоко ценили свою независимость и яростно отстаивали свободу частной жизни.
Так вот, в этом маленьком домишке действительно кое-кто жил совсем один. Это была не слишком молодая женщина. Еще несколько лет — и она уже не смогла бы родить ребенка. Но она была еще хороша собой, хотя красота ее порядком потускнела. Она редко выходила из дому, а если ей случалось идти по городу при свете дня, горожане ее сторонились. Мужчины старались не смотреть ей в глаза, а женщины, наоборот, смотрели на нее в упор, с осуждением.
А по ночам — дело совсем другое. Под покровом темноты эта женщина постоянно принимала гостей. Мужчины — чаще по одному, но изредка и вдвоем — поднимались по тропинке к избушке и учтиво стучали в дверь. Если на стук никто не отвечал, гость садился на крылечке и ждал, повернувшись к двери спиной и делая вид, будто не слышит звуков, доносящихся изнутри дома. Мало-помалу звуки сменялись приглушенным разговором, затем наступала тишина, а через минуту входная дверь распахивалась перед ожидающим посетителем.
Те, кто знал о ее существовании, называли ее Магдаленой. Этим именем она сама назвала себя, когда семь лет назад пришла в наш городок. Никого тогда не удивила ее странная просьба. В город она пришла с небольшой группой странников с французской территории Канады. Ее спутники затем ушли дальше, а она осталась. Сказала, что она вдова, что ей хотелось бы пожить в более теплых краях — конечно, если жители Сент-Эндрю позволят ей остаться.
Тогда кузнец и предложил переделать свой старый сарай в маленькую избушку, а добропорядочные горожанки помогли бедной вдове обосноваться на новом месте. Каждая принесла что-то — кто покосившийся табурет, кто немного чая, кто старое одеяло. Потом женщины велели своим мужьям принести вдове дров и растопки. Когда у женщины спросили, чем она сможет заниматься, чтобы заработать на жизнь, — шитьем, прядением, вязанием, или, быть может, она знахарка или повитуха, та улыбнулась и опустила глаза, словно хотела сказать: «Я? Но что я могу уметь? Мой супруг обращался со мной, как с фарфоровой куколкой. Я ничего не умею, так чем же мне заработать себе на жизнь?» Наши добропорядочные жены ушли от нее озадаченные. Они цокали языком и качали головой. Они не знали, что сказать, кроме того, что Господь позаботится обо всех своих чадах, в том числе и об этой невинной женщине, которая пришла искать безграничного милосердия в нашем небогатом одиноком городке.
Как выяснилось, этой женщине не пришлось жить на подаяния. Таинственным образом к ее порогу стали приходить дары. Горшок со сливочным маслом, мешок картошки, кувшин с молоком. Дрова, сложенные в поленницу у задней двери. И деньги — она была одной из немногих в нашем городке, у кого водились настоящие монеты, и она рассчитывалась ими с лавочником, когда заказывала себе товары. И какие же странные товары она заказывала: то бутылку джина, то табак. Соседи замечали, что по ночам в окошке ее избушки долго горит фонарь. Неужели она не спала всю ночь напролет, пила джин и курила?
В итоге ее выдали дровосеки — мужчины, по году работавшие на Чарльза Сент-Эндрю и все это время жившие вдали от своих жен. Такие мужчины учуют женщину вроде Магдалены на другом краю города, на другом краю долины, если оттуда ветер подует и если у них большая нужда. Сначала один, потом другой, а потом все они, по очереди, начали шастать к избушке Магдалены, как только начинало смеркаться. Правду сказать, дровосеки не были ее единственными посетителями, хотя и расплачивались деньгами, а не яйцами и ветчиной. Но именно через них вести о репутации Магдалены просочились в город — словно дождевая вода пролилась через край переполненной бочки. Многие добропорядочные жены вознегодовали. А Магдалена по-прежнему молчала. Пока светило солнце — она помалкивала, даже тогда, когда какая-нибудь возмущенная супруга бросала ей в лицо обвинения.
