Игорь Резун - Мечи свою молнию даже в смерть
Рита Мейфер. «А разве она есть?»
The Times, Лондон, Великобритания
Тексты
Людочка, Ирка, Термометр и другие
Людочка проснулась на полу. Неизвестно, скинул ее туда Термометр или же упала сама. Она помнила только шелковистость его волос и податливость губ. Сейчас его не было. Только смятая постель. Людочка лежала, не шелохнувшись, на полу и с ужасом оглядывала комнату: поломанная вербена в вазочке, опрокинутая миска с салатом, грязные тарелки и бутылки… Рядом с ее головой лежал клочок бумажки – чек с надписью «КАНЦТОВАРЫ».
Женщина несколько минут еще полежала, соображая, что она могла делать в канцтоварах, но ни к какому выводу так и не пришла, тем более что глаза ее упали на часы. Она уже час как должна была мыть подъезды за Ирку!
С ужасом вскрикнув, она подпрыгнула, скинула халатик, натянула шорты, забрала со стола сумочку, почему-то распотрошенную, запихала туда нехитрый косметический набор, свой старушечий кошелечек и помчалась на уборку, думая только о том, как бы бабки подъездные не подняли хай – они бдительно следили за санитарией. Но ей повезло: небо затянуло облаками, было душно и влажно, поэтому близящийся дождь согнал вечных стражей с их наблюдательных постов. Схватив в подвале ведро с тряпкой и швабру, женщина стала отмывать заскорузлые ступени. Работа немного стерла с ее сердца следы пережитого ночью унижения, а вода как до блеска вымыла голые ступни девушки, так и счистила эту боль и этот стыд, откуда-то изнутри. Не совсем, правда, но жить было можно.
А потом Люда побежала в институт. На крыльце стоял, нервно куря, какой-то патлатый, неухоженный человек в грязных джинсах. Он проводил женщину глазами запойного алкаша, но вдруг захохотал и пошел, приплясывая, прочь. Этот смех ударил Люду между лопаток и сразу же отбросил назад, к угнетенному состоянию, к боли в голове, к ощущению мерзости внутри… Зачем он так ЗЛО посмеялся? Зачем он провожал ее взглядом?! Собака, а не человек.
На вахте вместо неразговорчивых охранников сидела полная Надя-попрошайка – она все время выпрашивала у начальства подработки, хотя числилась лаборанткой в секторе памятников феодализма. Надя щелкала семечки, и поэтому, когда она заговорила с Людой, слова у нее слетали порциями с губ, отсекаемые сплюнутой шелухой.
– Ой, Людка-а! – протянула она, обрадовавшись. – Ты где это была? А тут та-акое с утра было… Ой, ужас!
– А что было то?
– Собака! – страшным голосом выпалила Надька. – Жутка-йааа! Она как с утра прибежала, так охранников и не выпускала, со смены. Агромна-йаа! Белая. Кавказская овчарка. Потом завхоз пришел наш, этот дурачок лысый. Так она его за ногу тяпнула! Представляешь?! Ужас, я те говорю! Он побежал, ментов вызвал, а как они приехали, так собаки и след простыл… А у мумии кто-то скребется.
– Брось ты, – недовольно сказала Люда, забирая из шкафчика за спиной Надьки ключи от комнаты с саркофагом. – Кто там может скрестись? Мышей мы в прошлом году вывели…
– А не знаю. Вот будешь там мыть – и посмотри!
Люда отмахнулась. Она пошла вверх по мраморным ступеням. Коридоры были пусты и глухи – выходной! Из них ползла какая-то тухлая морось, похожая на туман, и пахло пылью. На этаже с Мумиешкой Людочка привычно извлекла из особого шкафчика в стене красочный импортный пылесос, пластиковое ведро, швабру и цветастые тряпочки. Отперла дверь. Затем она проволокла в угол пылесос, воткнула вилку в белую розетку, примерилась хоботом его под саркофаг и – замерла.
Она смотрела на саркофаг. Да, саркофаг. Стекло. Мумия. Но… но МУМИИ НЕ БЫЛО!!!
Люда в ужасе выронила аппарат из рук. Он жалобно клацнул о ковровое покрытие, как раз в том месте, где когда-то сидела с пивом забывшаяся в трансе Ирка.
Видя себя словно бы сверху, – как пятнают ковер ее босые ступни – Людочка приблизилась к саркофагу.
Да, он зеленел толстым стеклом, он показывал мусор и черепки по углам, но этого коричневого, иссохшего тела, лежавшего там в позе зародыша, НЕ БЫЛО.
Женщина открыла рот, отступила и, подавив вопль ужаса, метнулась обратно к дверям.
В этот раз, пробегая босиком по мраморным ступеням, она первый раз поскользнулась на сухом месте. Разъехались ноги, и она тяжело шлепнулась на копчик. Внизу Надька, увидев ее, от испуга проглотила нерасщелканную семечку.
– Господи! Что с тобой?! На тебе же лица нет!
Люда только швырнула ей на стойку ключи от злосчастного кабинета и стремглав выбежала на жарко нагретый солнцем вход.
Что произошло? Куда она? Кошмар охватывал женщину мохнатыми лапами и не давал мыслям пробиться к истокам здравого смысла, чтобы проанализировать происшедшее. Этого не может быть! Просто не может!
В общагу она приплелась, как пьяная. Даже не помыв ноги, как обычно, прошла в серединку комнаты и села на табуретку. Она сорвала с себя шорты и топик, оставшись в одном белье. Пригорюнилась. За окном собирался дождь: небо полонилось синими брюшками мелких туч, ветер налетал и драл за ветви старые осины.
Возникла мысль, простая, как мычание, и древняя, как мир, – напиться. До зеленых чертиков. Так иногда советовала Ирка, напоминая, что все это вполне по-русски. Она пошарила вокруг и поняла, что сумочку забыла там, в кабинете. Вместе с пропуском. Значит, надо распаковать тысячу. Женщина вздохнула, подошла к небольшому шкафчику, встроенному стену, открыла створку…
Тысячи она не нашла. Только разлистанный, разлохмаченный томик Тютчева, в который были когда-то вложены деньги, – на полу. Что-то нехорошее укололо сердце Люды.
Потом она не нашла своих золотых сережек – подарок матери – которые с недавних пор не носила, берегла; потом не досчиталась флакона дорогого парфюма, подаренного Иркой; потом – старого аудиоплейера, недавно отремонтированного Сашей.
И еще десятков двух мало-мальски ценных вещей.
И когда она, еще не осознавая, что ее попросту обокрали, подошла к окну, то обнаружила на подоконнике бумажный листок. На нем черным фломастером было написано, коряво, небрежно:
«Дорогая моя!
Быть хорошей любовницей тебе еще учиться и учиться. Ты была холодна, как рыба. Мне такие связи не нужны. Я искал фемину, а нашел (зачеркнуто). Мне кажется, романа не будет. Надо расстаться. Могу тебе дать почитать трактат „О ветке персика“ древнеиндийского (зачеркнуто). Уж извини, но ты меня ввела в некоторые расходы, поэтому я посчитал для себя возможным отделить от твоего благосостояния энную сумму. Можешь сделать подлость, как все женщины, и заявить на меня в милицию. Я не удивлюсь!
Искренне твой Дмитрий».
Она выпустила из себя стон, как ребенка из чрева, и осела на пол, на дырявый линолеум, напротив обломанной и засохшей вербены. Теперь подоконник находился на уровне ее немигающих, заволакивающихся слезами глаз, и этими глазами она вдруг увидела на балконе дома напротив ту самую собаку. Она стояла на балконе, величавая, белая, и смотрела на Людмилу. Женщина могла бы поклясться: именно СМОТРЕЛА!
В этот момент сине полыхнуло, рявкнул гром. От грохота Людмила зажмурилась, а когда разлепила глаза, собаки уже не было. Толстенные струи хлестали сверху на этот балкон без покрытия, били наотмашь листву, гвоздили по тротуару. По краям дороги кипели быстро набирающие силу лужи. Небо серым мешком выпятилось вниз.
Все. Она была унижена и растоптана. Значит, зря они с Иркой симоронили на Принца. Нет этого Принца, как и нет сказки в этой жизни. Нет и не было! Ей не уйти от кармы. И все будет по-прежнему. Уродина, проклятая уродина с большими ногами и выпирающими зубами. Никому она не нужна! Принц оказался мерзавцем, золото обратилось в пепел.
Она тупо смотрела на свои ступни – ее проклятие. На вымытых водой пятках, хороших, крепеньких, темнели слегка поблекшие цифры – двойка и единица. Кто их нарисовал? Кто издевался над ней, спящей без сил? Она не помнила.
Люда плакала горько и даже пробовала биться, стискивая зубы о пол, – линолеум чуть смягчал удар. Рыдая, она лежала на полу, утопая в собственных слезах, и из разбитого носа текла кровь, оставляя на линолеуме размытые розовые следы.
А дождь колошматил по крыше. Задыхивал влагой в открытое, в решетках, окно.
И в этот момент незапертая ее дверь распахнулась.
Сначала Люда увидела ноги. В каплях дождя и прилипших хвоинках. Ноги прошлепали к ней, пошевелили пальцами, скребя пол и сверкая вишневым лаком на ногтях, а потом сказали с привычной, ласковой издевкой:
– Мать! Че лежишь-то?! Блин, плясать надо!
Людмила поднялась на четвереньки, как собачка. Подруга стояла мокрая до нитки. Ее зеленое «дорожное» платье прилипло к телу, показывая роскошную фигуру, все еще сводившую с ума сантехников. В мокрой тонкой руке плясала бумажка. С удивлением всматриваясь в испачканное кровью лицо Люды, Ирка проговорила:
– Ты не поверишь, я Виссариону отдалась. Зверь мужик! Но добрый. А ты чего ящик почтовый не смотришь, а? И че лежишь?! Плясать надо! Телеграмма тебе!!!
