Мишель Ловрик - Венецианский эликсир
Его глаза увлажнились.
Я указала пальцем на передник и сказала:
— Признаюсь, это не мой живот. Это лишь часть маскировки, которую я использовала, чтобы избежать разоблачения в Венеции. К сожалению, это не помогло, а остальное ты уже знаешь сам.
Его потрясение было огромно.
Мне было горько. Могу ли я теперь коснуться его? Обнимет ли он меня? Или мои испытания еще не завершены? Я была уверена, что если он прикоснется ко мне, то не сможет не вспомнить время, проведенное вместе. Если не мозг, то его кожа точно вспомнит, как приятно держать меня в объятиях. Мне так хотелось, чтобы он меня обнял, хотелось почувствовать на шее его горячее дыхание, прикоснуться к волосам.
Я решила довериться этому инстинкту.
— Можешь сам проверить, — прошептала я, понимая, что он не заметит подвоха. В конце концов, он просто осмотрит меня, и его достоинство ни в коей мере не пострадает от этого.
Я не задрала юбку и не показала, где находятся завязки. Я подняла руки и позволила ему повозиться с поясом и передником. Я стояла, словно распятая, широко разведя руки в стороны, пока он щупал внешнюю часть передника. Затем он засунул руку внутрь и почувствовал мой плоский живот.
При прикосновении его руки слезы брызнули из моих глаз. Наконец я наклонилась к нему и поцеловала, позволив ему почувствовать настоящую силу моего сожаления.
5Успокаивающая примочка
Берем листья ивы и винограда, салат, всего по две пригоршни; цветы белой лилии, красные розы, всего по одной пригоршне; белые маковки (с зернами), две унции; кипятить в одном галлоне воды, пока не останется две кварты; процедить и растворить две драхмы опиума.
Использовать теплой, с губкой. Прикладывать к вискам, лбу, всей голове и ступням. Следует применять в случаях, когда опасно использовать гипноз, а именно при сильной лихорадке, пульсирующей боли в голове, опасности бреда. Примочка успокаивает кипящие соки, выгоняет их из головы через пот либо естественным путем, таким образом способствуя хорошему сну.
Лишь два дня спустя я вспомнила о Певенш. Валентин же вообще о ней не вспоминал. Я иногда завидую способности мужчин забывать о том, что для них неудобно.
— Что нам делать с твоей подопеч… моей дочерью? — спросила я однажды утром, лаская его обнаженным бедром.
— Бог мой! Певенш! — Он вскочил с кровати и принялся нервно расхаживать по комнате в чем мать родила. — Как я мог забыть о ней?
Я хотела сказать ему, разглядывая крепкие формы его груди, рук и ног, что это случилось, потому что ему это было приятно.
Но ответила я совсем другое:
— Я забыла обо всем в твоих объятиях. Не могла ни о чем думать. Какая же я эгоистичная!
— Нет, нет! — Он сел рядом со мной и погладил по волосам. Я надеялась, что он не заденет бутылку с джином, которую я заказала, пока он спал, и спрятала под кроватью. — Только подумай обо всем том, что тебе довелось пережить. К тому же ты не привыкла думать о ней как о своей дочери. Тебе нужно время, чтобы принять эту радостную новость.
— Радостную? — слабым голосом повторила я.
— Конечно. Ведь твой ребенок не погиб от рук доктора и монахинь! Сама судьба вернула ее тебе. Ты знаешь, я давно подозревал, что к ней тебя тянул материнский инстинкт.
— Да, дорогой. Вероятно, ты прав. Я всегда испытывала к ней особые чувства.
Сказав это, я всем сердцем пожелала, чтобы это так и было. Ради Валентина я хотела научиться любить Певенш.
— Я знал это! — радостно воскликнул он. — Конечно, мои глаза заметили схожесть, но мозг не смог ее воспринять. Вот почему я заставил Сесилию Корнаро написать ее портрет, а не твой!
Если бы я не любила Валентина за его тело и лицо, то наверняка полюбила бы за оптимизм. Действительно, каждое утро рядом с этим человеком начиналось как первый день новой жизни.
По логике вещей, теперь возлюбленный должен был быстро одеться и поспешить в монастырь Сант-Алвизе, чтобы вызволить Певенш. Но он так не поступил. Мне было больно наблюдать за борьбой, которая происходила в его душе. В нем боролись долг и чувства. Хуже всего было то, что он понял, что не питает особого желания видеть ее. Он закрыл глаза, и плечи его опустились.
И в этот момент я придумала решение для нас обоих.
— Ты должен знать кое-что о Певенш, — тихо сказала я, играя с его пальцами.
— Она в безопасности, верно? — встрепенулся он.
— О, она действительно в безопасности и довольно счастлива, как я и говорила. Дело в том, что ей так нравится в Сант-Алвизе, что, полагаю, мы навредим ей, если заберем оттуда. — Я говорила, искренне веря в то, что так и есть.
— Мы с тобой должны решить, обязаны ли мы пожертвовать собственным счастьем ради нее. Я имею в виду, что мы в своем естественном желании всегда держать ее рядом, — его глаза опечалились при этой мысли, — должны принимать в расчет радость, которую она неожиданно нашла в монастыре.
Валентин внимательно слушал мой рассказ о том, как прекрасно Певенш готовит, как легко и непринужденно чувствует себя среди монахинь монастыря. Я добавила, что некоторые из ее кулинарных шедевров обязательно прославят ее. Я пробовала их сама. Они уже успели принести монастырю определенный доход.
Я заявила:
— Если бы Певенш не была женщиной, она могла бы претендовать на серьезное признание в обществе. Я думаю, ей были бы рады при любом дворе. Наконец-то ее энергия направлена на что-то хорошее. Ее странное поведение, я думаю, было вызвано расстройством из-за того, что она не могла выразить себя, как делает это сейчас.
Возлюбленный слушал меня, стараясь поверить каждому слову. Я посмотрела на бумажную коробку, в которой отослала ему письмо. Я встала, подошла к столу и принесла ее к кровати, заметив, с каким благоговением Валентин разглядывал мои обнаженные формы. Показав коробку, я заметила:
— Может, имеет смысл предложить монахиням сотрудничать с нами? Мы могли бы прятать некоторые наши вещи в их посылках. Как видишь, это работает. Я подумала о венецианском эликсире.
Он ничего не ответил, но задумчиво потрогал коробочку пальцем.
Я знала, что убедила его, однако мне хотелось, чтобы он никогда не жалел о решении, которое мы приняли.
Я слышала от монахинь и видела собственными глазами, что Певенш привязалась к одной из молодых монахинь.
— Это очень деликатный вопрос. Я даже не знаю, как тебе сказать об этом.
Валентин тут же нахмурился.
— Что ты хочешь мне сказать?
— Видишь ли, я заметила в Певенш одну особенность.
Он всем телом подался вперед.
— Я же очень хорошо знаю, как живут и ведут себя монахини. Кому, как не мне, знать, что многие монахини пошли в монастырь не по своей воле. Они не хотели становиться невестами Христа. Если клятва о сохранении целомудрия была дана неохотно, то… ну, есть способы обойти обременительный обет.
— Ты хочешь сказать, что малютка сбежала и нашла себе любовника! — воскликнул он.
В моем голосе зазвучали стальные нотки.
— Она не ребенок. И не убегала. Певенш не надо было убегать, чтобы найти себе пару.
— Я не понимаю.
— Ее и так окружают потенциальные возлюбленные. Из того, что я слышала, можно заключить, что она уже сделала выбор.
— То есть? — выдохнул он.
— Да, я полагаю, что Певенш предпочитает себе подобных. Вот какое счастье я имела в виду, когда говорила о ней. В монастыре ей нет нужды сдерживать свою натуру какими-либо рамками. За пределами монастыря ее либо не поймут, либо будут подвергать насмешкам.
Я услышала в голове голос Зани: «Что за гора глупой, напыщенной чуши».
Удивительное дело. Певенш определенно чувствовала себя хорошо в окружении женщин и не выказывала никакого интереса и чувств к мужчинам, не считая презрения. Я вспомнила, как нежна она была с девочкой, которая сопровождала ее в монастыре.
Возлюбленный шагал по комнате, мучимый сомнениями. Я знала, о чем он думает. Возможно, нашей обязанностью было забрать ее из монастыря и научить правильному поведению в человеческом обществе. Валентин хотел, чтобы она познала ту радость, которую могут разделить мужчина и женщина. Подумав о Певенш, я засомневалась, что ей это могло бы быть интересно.
Я не чувствовала за собой никакой вины. Она достаточно доходчиво дала понять, что ей хорошо там, где она находится. В монастыре она королева маленького государства, объект поклонения и обожания. Действительно, кулинария сделала ее по-своему счастливой. Она не захочет завоевывать мужчину, да у нее и не получится. За воротами монастыря Певенш будет лишь объектом шуток и насмешек из-за своего тщеславия, тучности и напускной инфантильности. Стены монастыря надежно защищают ее от жестокости мира. Кровь отца сделала ее агрессивной, а жизнь в академии госпожи Хаггэрдун затормозила душевное развитие. Она навсегда останется тринадцатилетним ребенком. Она просто прирожденная монахиня! Даже если ее Господь — это сахар. Конечно, ничего из этого я не могла сказать Валентину, но я верила в то, что он сам сможет прийти к подобным выводам.
