Мишель Ловрик - Венецианский эликсир
Маззиолини был обречен.
Чем больше я об этом думала, тем больше мне нравилась эта мысль. Я поцеловала мужа.
Так все и закончилось.
Эпилог
Венеция, март 1787 года
Порошок из абруса
Берем абрус, перетертый на мраморе, одну драхму; крем винного камня, половину драхмы; соль полыни, прюнеля, всего по двенадцать гран; янтарную соль, шесть гран; делаем порошок на шесть доз. Давать дважды или трижды в день.
Восстанавливает ферментацию внутренностей и крови. Собирает загустевшую кровь и выводит ее из организма в виде выделений.
Уважаемый синьор Маззиолини,
прошло уже много месяцев с тех пор, как я задалась целью решить загадку смерти отца.
Мне удалось восстановить почти целостную картину из обрывков фактов, которые попали в мое распоряжение. Мне помог Смергетто, хотя он этого и не понял. А также братья Момоло и Тофоло. По поводу прочих вещей, слишком темных, чтобы говорить о них даже за бокалом хорошего вина, я полагалась на смекалку и инстинкты.
Я считаю, что все началось в четверг.
Холодная зимняя ночь, узкая аллейка за площадью Сан-Марко. Вот где она жила. Там она оставляла пьяную служанку спать в те драгоценные дни свободы, когда вы были в отъезде в Лондоне, чтобы организовать апартаменты и нанять обслугу. Помните?
Так я это представляла себе год назад, прежде чем приехала в Венецию, город, который теперь знаю как свои пять пальцев, а то и лучше, ведь он у меня в крови.
Стройные венецианцы, затянутые в шали и пальто, спотыкаясь, ходят по улицам, стараясь не упасть на скользкой брусчатке.
В этот мрачный морозный день мужчина и женщина неожиданно сталкиваются друг с другом. Он крепкий и высокий. Она маленькая и изящная. Она опрокидывается на спину. Когда он протягивает руку, чтобы помочь ей подняться, его извинения кажутся искренними. Но что-то чуждое в его акценте и знакомые черты лица заставляют женщину отпрянуть.
— Не бойтесь, — говорит он, становясь на колени и глядя ей в глаза.
Увидев ее лицо, он от удивления раскрывает рот.
— Катарина, — шепчет он, — я думал, что ты…
Он не заканчивает реплику, потому что она крепко целует его в губы.
Так они снова нашли друг друга спустя полтора десятка лет. Теперь имеет значение не то, что их разъединило, но то, что, по всей видимости, позволит им воссоединиться — то же желание, тот же жар, то, что позволило мне появиться на свет.
У матери, должно быть, были причины обнимать папу, позволить ему поднять себя и отнести в гондолу, где он держал ее в руках, пока они не причалили у церкви Святого Сильвестра.
Папа ведет мать через знакомые ворота и вверх по лестнице в спальню, где они не выпускают друг друга из объятий два дня и две ночи. Они ничего не едят, пьют только воду из кувшина и занимаются любовью.
Потом наступает суббота.
Вероятно, в тот день дела пошли наперекосяк.
На третий день он, наверное, сказал ей, что ему нужно отлучиться по делам. Его глаза затуманены. Кажется, это истощение. Она молча лежит посередине кровати, пока он громко кричит вниз, чтобы принесли горячей воды, и быстро захлопывает дверь ногой перед носом у любопытной прислуги, заполучив желанный кувшин. Он поворачивается к матери спиной, приводит себя в порядок, одевается и складывает бумаги в сумку из овечьей кожи.
Без сомнения, он пытается пошутить, что он так же пуст, как и эта сумка, ведь она вытянула из него все соки. Шутка, как обычно, не удается, и мать не улыбается. Снова наступает ночь, а ее глаза, желтые при свете свечей, внимательно следят за его передвижениями по комнате.
Он не просит ее остаться и дождаться его. Он не говорит, когда вернется. Он не спрашивает, где она живет, и не назначает нового свидания. Он глядит на разбросанную по полу одежду, потом на нее.
Ей следует понять: это все, что ему было нужно. Снова вкусить давно забытых радостей и оставить все как есть. Она кивает, давая понять, что осознает это. Она тоже глядит на разбросанную одежду, ощущая желание одеться и уйти. В конце концов, у нее нет никакого права здесь находиться, если только ее присутствие не одобрено им. Я представляю, как она начинает тяжело дышать, ведь как только он покинет комнату, у нее не будет права и на это. Мать никогда бы не показала, какие чувства обуревают ее. Из нее получилась бы отличная монахиня.
Когда он удаляется в туалет на первом этаже, она вскакивает с кровати, вытягивает из его сумки бумаги и раскладывает их на кровати. Она кивает и улыбается. Макнув перо в чернила, она изменяет адрес на самом первом листе. Изменение совершенно незаметно. Вероятно, она исправила в адресе цифру «1» на «4» на всех листах. Когда чернила подсохли, она сложила бумаги в сумку до его прихода.
Она лежит на кровати, прижимая одеяло к груди.
— Я оставлю тебя, чтобы ты могла одеться, — смущенно говорит он. Это первая обыденная фраза, с которой он обращается к ней за два дня. Все остальное время он в основном стонал и шептал слова страсти. Романтический ореол встречи исчезает навсегда, и он это знает.
Она снова кивает. Ее взгляд неподвижен. Губы плотно сжаты.
Он выходит, закрыв за собой дверь. Он не задерживается на пороге. С лестницы слышатся его тяжелые, но быстрые шаги. Где-то внизу хлопает входная дверь. В комнату проникает немного холода снаружи.
Но обнаженная женщина уже одета, и спустя минуту она сбегает вниз по лестнице. Никто не видел, как она пришла. Никто не заметит, как она уходит. Даже мужчина, за которым она следует по мрачным улицам Венеции. Спрятавшись за каменным колодцем, она ждет, пока он пройдет мимо. Потом она быстро устремляется вслед за ним.
Со стороны кажется непонятным, какие цели преследует эта женщина. Возможно, ей интересно, какие дела заставили его покинуть ложе, которое они делили совсем недавно, да еще в столь поздний час. Возможно, она не может выдержать разлуки с ним после нескольких дней столь горячей близости. Вероятно, правильно последнее предположение, потому что она подбирается все ближе к нему. У нее напряженное выражение лица, хотя и не понятно, чего же она хочет.
Луна немигающим взглядом следит за ней. Внезапный порыв ветра поднимает юбку, обнажая голые ноги. У нее не было времени натягивать чулки, а тем более крепить их к белью. Ей пришлось впопыхах затолкать их в карман. Она постоянно оттягивает парчовый воротник, натирающий шею, потому что она не успела обвязать ее шелковым платком, который остался в его апартаментах. Воспоминание об этом заставляет ее замереть от страха.
Вдали слышится бой колокола. Вероятно, скоро будет десять часов вечера.
Он медленно шагает, вдыхая студеный воздух и расправляя плечи. Мать легко следует за ним, время от времени бросая внимательные взгляды по сторонам, заглядывая в дверные проемы и лестничные колодцы, покрытые длинными сосульками, ищущими прикосновения замерзшей земли.
Они все больше удаляются от оживленных улиц. На улице Калле дель Стивалето, куда мы, монахини, обычно отправляемся, чтобы сдать обувь сапожникам в починку, отец останавливается на минуту, чтобы вытянуть из сумки лист бумаги. Он просматривает его, вероятно, пытаясь сориентироваться. Увидев это, мать радуется. Они продолжают идти по улице Калле дель Парадизо к воде.
В этот момент она замечает белый сталактит изо льда, поразительно напоминающий кинжал. Он свисает с решетки окованного железом окна. Рядом находится сломанная труба, из которой обильно сочится влага. Мать поднимается на цыпочках и отламывает сосульку длиной в тридцать сантиметров.
Услышав хруст льда, папа оборачивается, но мать успевает спрятаться в тени. Она становится на колени и вымазывает льдину уличной грязью. Подняв ее, она видит, что сосулька потеряла прозрачность под слоем различных нечистот.
На Калле дель Синке отец хмурится, прячет лист бумаги в сумку, неуверенно поворачивает направо и останавливается.
Кажется, она точно знает, куда он пойдет. Ей уже нет нужды следовать за ним, прячась в тени. Она идет параллельной дорогой, которая вскоре выведет ее к нему.
Пока он пересекает площадь Кампо Сан Джакомо, она поворачивает на пахнущую апельсинами улицу Наранзария и бежит вдоль Сотопортего дель Эрбария. Когда он проходит Касарию, ощущая ароматы сыра и масла, она ветром проносится по Фаббриче Нове и останавливается на углу Кампо де ла Пескария, пока он не проходит мимо, исчезая в темноте. Потом она переходит на Калле де ла Донзела, поворачивает направо на Руга Деи Специери, а потом снова направо на Калле де ла Бекарие. Мать крадется вдоль хлебных лавок, пока они не заканчиваются. Она замирает в тени, завидев фигуру отца. Теперь он поднимается по ступеням моста, который ведет к Фондамента де Л'Оджио. Перейдя мост, он исчезает. Она загибает пальцы, считая его шаги.
