Эндрю Дэвидсон - Горгулья
Теперь броня моя растаяла и превратилась в сырое мясо раны. Броня красоты, с помощью которой я мог обособить себя от прочих людей, исчезла, сменилась новым барьером — уродством, — который удерживал людей на расстоянии, теперь уже помимо моей воли. На первый взгляд итог один, но нет, все оказалось не вполне так. Пускай сейчас меня окружало гораздо меньше народу, люди эти были гораздо лучше. Когда прежние знакомцы коротко взглянули на меня и бросились вон из ожоговой палаты, они оставили открытой дверь для Марианн Энгел, Нэн Эдвардс, Грегора Гнатюка и Саюри Мицумото.
Какой нежданный поворот судьбы: лишь после того как кожа моя сгорела начисто, я наконец обрел способность чувствовать. Только переродившись в нечто физически омерзительное, я смог краешком глаза ухватить красоту сердца; я принял это чудовищное лицо и гадкое тело потому, что они заставляли меня преодолеть ограниченность своей натуры, тогда как прежнее тело позволяло ее скрывать.
В душе я не герой и никогда им не стану, но теперь я лучше, чем был, или просто сам себя так уговариваю; и пока этого довольно.
Марианн Энгел вошла ко мне в комнату в полночь 13 февраля и взяла меня за руку.
Она повела меня по ступеням вниз, к черному провалу выхода. Падал снег, одевая каменных монстров на заднем дворе в белые капюшоны.
Она распахнула ворота на кладбище за церковью Святого Романа.
Надгробия вставали серыми языками из снежных сугробов; мы крались мимо них в центр кладбища, к заранее расстеленной попоне. Над нами луна пучилась великолепным волдырем средь звездных мурашек. Марианн Энгел пыталась зажечь свечи, но ветер задувал все спички и ей сделалось смешно. Марианн Энгел поплотней закуталась в пальто. Я злился от холода, но радовался тому, что она рядом.
— Я привела тебя сюда, чтобы кое-что рассказать, — начала она.
— Что?
— Я скоро умру. «Конечно же, нет!»
— Зачем ты так говоришь?
— У меня осталось только шестнадцать сердец.
— Ты проживешь до глубокой старости, — заявил я. «Со мной».
— Я уже стара. — Она устало улыбнулась. — Надеюсь, в этот раз умру.
— Не говори так! Ты не умрешь. — «Ты не умрешь!»
Она погладила меня по щеке.
— Последнее мое сердце всегда было для тебя, поэтому ты должен подготовиться.
Я хотел было возразить, что все это чушь, но она провела пальцами по моим тонким губам. Я все равно порывался заговорить, но она поцелуем запечатала слова.
— Я не хочу умирать, — прошептала она, — и все же должна оставить эти кандалы из множества сердец.
— Это просто… ты нездорова… — Интересно, сколько моей нежности к ней объясняется ее шизофренией и сколько остается вопреки? — Я знаю, ты не хочешь в это верить, но это так…
— Ты почти ни во что не веришь… но как же трудно тебя убедить! — произнесла она. — Потом поверишь. Пойдем в дом.
Это «пойдем в дом» прозвучало так четко, так уверенно, что я испугался предчувствий.
— Зачем?
— Потому что я замерзла, — отозвалась Марианн Энгел, и я вздохнул с почти видимым облегчением. — Не волнуйся, я сегодня не готова умирать. У нас еще остались дела.
— Какие?
— Например, справиться с твоей наркозависимостью.
— Это вряд ли.
Она продолжила:
— Неужели ты и правда думаешь, будто я не знаю, что ты покупал себе морфий?
В то утро, в День святого Валентина, я проснулся и обнаружил, что маленькая деревянная коробочка с запасом морфия пуста. Доковыляв до спальни Марианн Энгел и увидев неподвижное тело, я потряс ее за плечо, а когда она чуть приоткрыла глаза, спросил, где мой боезапас.
— Ложись со мной. Все будет хорошо.
— Ты не понимаешь! У меня змея в позвоночнике…
— Глупыш, — протянула она. — Нашел кого слушать — змею! Они все врут!
— Ты не дала мне времени привыкнуть… — умолял я. — Завтра, я брошу завтра, но дай мне один день…
«Я почти пришла…»
— Страдания душе на пользу.
— Нисколько!
— Если ты не можешь полюбить боль… — она пыталась придумать что-нибудь хорошее, — по крайней мере, выучись ее урокам.
«И ты не сможешь…»
Пусть я лучше неучем останусь!
— Я попрошу продлить рецепт, и тогда…
— Я спустила морфий в унитаз, — ответила она. — И доктор Эдвардс не станет ничего продлевать. А кредитку твою я заблокировала, так что если ты не собираешься меня грабить и покупать наркотики в подворотне, ложись в постель.
«… ничего поделать».
— Спи, — попросила Марианн Энгел. — Просто поспи.
* * *
Морфий делают из опиумного мака, Papaversomniferum, и впервые его выделил в 1803 году немецкий аптекарь Фридрих-Вильгельм Сертюрнер. Название происходит от Морфея, греческого бога сна, и я готов подтвердить, что название это самое подходящее. Морфий дарит ночные, бредовые ощущения, что окрашивали всю мою жизнь с тех пор, как наркотик впервые попал ко мне в вены.
Хотя в первую очередь морфий применяется как обезболивающее, он также способен унять страх и беспокойство, уменьшить голод и вызвать эйфорию. Всякий раз инъекция затопляла мой организм божественной сладостью и жизнь становилась терпимой. Морфий также угнетал мое сексуальное возбуждение, что, быть может, не является желанным побочным эффектом для большинства людей, но стало даром свыше для человека, который утратил пенис, однако сохранил способность вырабатывать тестостерон. Побочным же эффектом для меня стали постоянные запоры.
На самом деле морфий для меня выполнял и жизненно необходимую функцию — утихомиривал змею, хотя бы на время.
Переехав к Марианн Энгел, я принимал всего по 25 мг морфия четырежды в день, а теперь начал принимать по столько же на каждый час бодрствования. По мере того как росла моя невосприимчивость, увеличивалась и потребная мне доза.
Глава 29
«Лежишь? Ты знаешь, где ты, нет?»
Чернота и сознание пришли вместе. Я проснулся сразу же, глаза широко распахнулись, но ничего не увидели. По ощущениям (влажному, спертому воздуху) я догадался, что нахожусь в закрытом пространстве. Дышать было как-то тяжко, густо пахло гниющим деревом… я лежал на спине. А на мне лежал удушающий ужас.
«Я пришла».
Я прямо-таки слышал — нет, чувствовал — радость в змеином голосе; змея еще ни разу не была так счастлива в моем позвоночнике. Морфий ее сдерживал, теперь же, в этом странном месте, защита исчезла. Змея торжествующе била хвостом.
«Ты ничего не сможешь поделать».
Я попытался вытянуть руки… но сделать это удавалось всего на пару дюймов — ладони натыкались на преграду. Плоское гладкое дерево. Пара футов в ширину; пара футов в глубину; длиной как раз в мой рост. У людей только один ящик таких размеров!
«Ты в гробу».
Это все не по-настоящему!.. Я попытался припомнить все, что узнал о ломке после морфия, ведь на самом деле это была именно ломка, а гроб — только игра воображения. Подобно студенту, молящемуся об отмене экзамена, я читал о том, что бывает после отмены наркотика.
Резкий отказ от морфия (в отличие от некоторых других наркотиков) жизни не угрожает, однако может вызывать странные видения. Точно, это видение.
Я не могу лежать в гробу, и причин целая куча! Как меня могли бы вынести из спальни и похоронить, даже не разбудив? Если деревянный гроб уже гниет, как же я умудрился провести столько времени под землей? Откуда тут остался кислород? Все это невозможно; следовательно, у меня галлюцинации.
Но разве люди с галлюцинациями настолько рационально мыслят, что способны осознать свое состояние? Разве не полагается галлюцинациям быть иррациональными по определению? Я не ощущаю никакой утраты связи с реальностью; честно говоря, мое положение кажется уж слишком реальным. Может ли человек с галлюцинациями оценивать качество воздуха? Подсчитывает ли, сколько еще продержится деревянный гроб или когда внутрь проберутся черви? Если у меня по правде ломка, почему же я не жажду наркотика? В общем, хоть я и знал, что ни гроба, ни могилы не может быть на самом деле, невольно удивлялся собственным, до странности логичным, вопросам.
Мне понадобилось немного времени, чтобы обнаружить: наркоманы без дозы теряют самообладание точно так же, как беспечные миллионеры теряют деньги: сначала постепенно, а после — внезапно.
Поразмыслив как следует, я мгновенно утратил самоконтроль. Случившееся со мной лучше всего назвать состоянием, обратным прозрению — мысли, вместо того чтобы собраться вместе в миг ясности, рванули из мозга точно жертвы, пытающиеся вырваться из эпицентра катастрофы.
Развернуться было просто негде, но все равно я лихорадочно заработал кулаками. Я молотил по деревянному ящику, погребенному на шесть футов под землей. Я царапал дерево, пока не стер ногти в кровь, кричал, пока не потерял всякую надежду. В больнице, в ожидании очередной процедуры пересадки кожи, мне казалось, я познал страх. Чепуха; я ничего тогда не знал. Проснуться живьем в гробу, понять, что ждешь конца, — вот это страх.
