Клер Макинтош - Личный мотив
Я не могу сообразить, кто бы это мог быть, и даже когда дверь распахивается и я вижу стройную фигуру в ярко-желтом пальто с громадными пуговицами, я все равно не сразу узнаю ее. Подкативший к горлу ком не дает мне говорить.
Ева летит через всю палату и заключает меня в объятия.
– Я так по тебе скучала!
Мы обнимаемся, пока наши всхлипывания не начинают затихать, а потом усаживаемся на кровати друг напротив друга, сложив ноги по-турецки и держась за руки, как будто мы снова дети и сидим на нижней койке двухъярусной кровати в нашей общей комнате.
– Ты подрезала волосы, – говорю я. – Тебе идет.
Ева смущенно прикасается к своим блестящим коротким волосам.
– Думаю, Джефф предпочитает у меня длинную стрижку, но мне нравится эта длина. Кстати, он передает тебе большой привет. Ах да, и наши дети тоже. – Порывшись в сумочке, она извлекает оттуда помятый рисунок, сложенный пополам, как открытка с наилучшими пожеланиями. – Я сказала им, что ты в больнице, и они почему-то решили, что у тебя ветрянка.
Я смотрю на рисунок, где я изображена в кровати и вся в пятнах, и смеюсь.
– Я соскучилась по ним. Соскучилась по всем вам.
– Мы тоже по тебе скучали. – Ева набирает в легкие побольше воздуха. – Я не должна была говорить того, что сказала тогда. Я не имела на это права.
Я вспоминаю, как лежала в больнице, после того как родился Бен. Краем глаза я видела детскую люльку из прозрачного пластика, которую почему-то не убрали и которая как будто насмехалась надо мной. Ева приехала, еще не зная ужасной новости, но по ее лицу я видела, что нянечки перехватили ее по пути ко мне. Подарок для меня, некогда красиво упакованный, был спрятан в глубины ее сумки, а оберточная бумага на нем была смята и порвана, когда она заталкивала его туда, подальше от глаз. Я подумала, что она станет делать с его содержимым: может, найдет какого-нибудь младенца, который будет носить одежду, выбранную для моего сына?
Сначала она не могла заговорить, а потом уже не могла остановиться:
– Иен что-то сделал с тобой? Это ведь он, верно?
Я отвернулась, увидела пустую детскую люльку и закрыла глаза. Ева никогда не доверяла Иену, хотя он очень старался, чтобы никто не догадался о его нраве. Я всегда отрицала, что у нас что-то не так: сначала была слишком ослеплена любовью, чтобы видеть трещины в наших отношениях, потом – потому что мне было стыдно признаться, что я столько лет живу с человеком, причинявшим мне боль.
Тогда я очень хотела, чтобы Ева обняла меня. Просто обняла и прижала к себе покрепче, чтобы заглушилась боль, от которой я едва могла дышать. Но моя сестра была очень рассержена, и ее собственное горе требовало ответов – ей нужна была его причина и человек, который в этом виноват.
– Он – источник всех неприятностей, – заявила она, и во время этой тирады я плотно зажмурила глаза. – Ты, может быть, этого не видишь, зато я вижу. Тебе нельзя было оставаться с ним, когда ты забеременела, и тогда твой ребенок, вероятно, был бы сейчас жив. Так что ты виновата в этом не меньше, чем он.
Я в смятении открыла глаза. Слова Евы обожгли меня, обидели до глубины души.
– Убирайся отсюда! – сказала я надтреснутым, но твердым голосом. – Моя жизнь тебя не касается, и ты не имеешь права рассказывать, что мне делать. Убирайся! Не хочу тебя больше видеть.
Ева тогда вылетела из палаты, оставив меня совсем потерявшей голову, беспомощно прижимающей руки к пустому животу. Боль причинили не столько слова Евы, сколько их справедливость. Моя сестра всего лишь сказала правду. В смерти Бена была виновата я.
В последующие недели Ева пыталась связаться со мной, но я отказывалась с ней говорить. В конце концов она оставила эти попытки.
– Ты понимала, что представляет собой Иен, – говорю я. – Мне следовало прислушаться к твоим словам.
– Ты любила его, – просто говорит она. – Совсем как наша мама любила папу.
Я напряженно выпрямляюсь.
– Что ты имеешь в виду?
Наступает пауза, во время которой я вижу, как Ева решает, говорить мне это или нет. Я мотаю головой, потому что внезапно вижу то, что отказывалась признавать в детстве.
– Он бил ее, да?
Она молча кивает.
Я думаю о своем красивом и умном отце, который всегда находил что-то забавное, чтобы поделиться со мной, который кружил меня вокруг себя даже тогда, когда я была уже слишком большой для таких игр. Я думаю о своей матери: всегда такая тихая, неприступная, холодная. Помню, как я ненавидела ее, когда она позволила отцу уйти.
– Она терпела это много лет, – говорит Ева, – но в один прекрасный день я вернулась из школы и увидела, как он избивает ее в кухне. Я закричала, чтобы он прекратил, а он развернулся и ударил меня по лицу.
– Боже, Ева…
Я в шоке, что у нас настолько разные воспоминания о детстве.
– Он здорово испугался. Сказал, что ему ужасно жаль, что он просто не заметил меня, но я видела выражение его глаз перед тем, как он ударил меня. В тот момент он ненавидел меня, и я по-настоящему верю, что он мог меня убить. И тогда в маме словно что-то переключилось: она сказала, чтобы он уходил. И он ушел, не сказав ни слова.
– Он ушел, когда я возвращалась домой после занятий в балетной студии, – сказала я, вспоминая, как горевала, когда узнала об этом.
– Мама сказала, что если он когда-нибудь хотя бы приблизится к нам, она пойдет в полицию. Сердце ее разрывалось, когда она прогоняла его от нас, но она сказала, что должна была нас защитить.
– Она мне этого никогда не рассказывала, – говорю я и понимаю, что просто никогда не давала ей такой возможности.
Теперь я удивляюсь себе: как можно было настолько неправильно воспринимать то, что происходило? Я жалею, что мамы сейчас нет рядом, чтобы я могла все уладить.
Волна эмоций переполняет мое сердце, и я начинаю всхлипывать.
– Я знаю, детка, я все знаю…
Ева гладит меня по голове, как когда-то в детстве, а потом обнимает и плачет вместе со мной.
Она остается со мной два часа, пока Патрик бродит между столовой и моей палатой: с одной стороны, он хочет дать нам возможность побыть вместе, а с другой – опасается, как бы я не переутомилась.
Ева оставляет меня с пачкой журналов, которые я точно читать не буду, и обещает приехать, как только я вернусь в свой коттедж, – доктор сказал, что это произойдет через день-два.
Патрик сжимает мою ладонь.
– Йестин пришлет пару ребят с фермы, чтобы они привели коттедж в порядок, – говорит он, – а еще они поменяют замок, чтобы ты точно знала, что ключ есть только у тебя.
Должно быть, он видит беспокойство в моих глазах.
– Они там все поправят, – говорит он, – и все будет так, будто ничего не случилось.
Нет, думаю я, так уже никогда не будет.
Но я сжимаю руку Патрика в ответ и вижу в его глазах лишь искренность и доброту. Думаю, несмотря ни на что, я смогла бы жить с этим человеком. И жизнь эта может быть хорошей.
Эпилог
Вечера стали длиннее, и Пенфач снова вернулся в свой естественный ритм жизни, нарушаемый только летним наплывом отдыхающих, рвущихся к морю. В воздухе витают ароматы крема для загара и морской соли, а колокольчик над дверью деревенского магазина, похоже, вообще не затихает. Парк трейлеров, блестя свежей краской, с магазинными полками, забитыми основными товарами для отпускников, открывает новый сезон.
Туристам местечковые скандалы не интересны, а энтузиазм пустых пересудов коренных жителей, к моему немалому облегчению, быстро тает. Ко времени, когда ночи снова начинают удлиняться, сплетни угасают, не подпитываясь свежей информацией и встречая решительный отпор со стороны Бетан и Йестина, которые считают своим личным делом поставить на место любого, кто утверждает, что знает, что там произошло. Уже очень скоро свернута последняя палатка, продано последнее детское ведерко с лопаткой, съедено последнее мороженое – и все забыто. Там, где совсем недавно меня встречали лишь закрытые двери и осуждение, я теперь нахожу теплый прием и распростертые объятия.
Верный своему слову, Йестин действительно привел коттедж в порядок. Он сменил замок, поставил новые окна, закрасил граффити на деревянной двери и ликвидировал все следы того, что там случилось. И хотя мне никогда не удастся стереть ту ночь из памяти, я по-прежнему хочу оставаться здесь, на высоком скалистом обрыве, где нет ничего, кроме свиста ветра. Я счастлива в этом коттедже и не позволю Иену разрушить и эту часть моей жизни тоже.
Я беру поводок Боу, и он нетерпеливо топчется у двери, пока я надеваю пальто, чтобы вывести его на последнюю прогулку перед сном. Я до сих пор не могу заставить себя оставлять дверь незапертой, но когда я дома, то уже не запираю ее на засов и не подскакиваю на месте, если Бетан заходит без стука.
Патрик частенько остается у меня, хотя, заметив мою случающуюся время от времени настоятельную тягу к одиночеству еще до того, как я сама это осознала, он периодически уезжает к себе в Порт-Эллис, оставляя меня наедине со своими мыслями.
