Стюарт Коэн - Семнадцать каменных ангелов
Фортунато вошел в дверь, спрятав пистолет под газетой, которую подобрал в переулке. Он шел через зал со спины Шефа, но все сидевшие по другую сторону зала видели его, и по их лицам он мог судить, что кровавое месиво его пиджака обеспокоило их. Жаль, что он не надел сегодня темно-синий костюм. Закружилась голова, и он прислонился к стене. Норберто с ужасом посмотрел на него и кинулся к нему на помощь.
– Это только краска, Норберто. Не беспокойся.
Теперь на него были устремлены все глаза, и Шеф заметил, что публика потеряла к нему интерес. Он оглянулся и с вытаращенными от удивления глазами на полуслове оборвал песню. Музыканты по инерции сыграли еще несколько тактов и нестройно умолкли, повернувшись, как и все, к комиссару.
Фортунато поднял руку:
– Продолжай! Продолжай, Леон. У меня нет ни малейшего желания лишать тебя публики!
Он подошел к столику перед оркестром, всего в двух метрах от генерального комиссара полиции провинции Буэнос-Айрес, и полуприсел-полуплюхнулся на его край.
– Тебе плохо, Мигель, – произнес Шеф. Возможно, остальным в зале могло показаться, что он обеспокоен, но Фортунато разобрал в его голосе страх.
Он махнул рукой:
– Это только видимость. Как твоя песня. – Он напел несколько слов: – «Обман! Все твое доброе имя обман…» – Эта вспышка иронии отобрала слишком много сил, и он перевел дыхание. Он видел, что Шеф с опасением смотрит на газету, которой он прикрыл свою правую руку.
– Что случилось? – спросил тот. – Ты весь в крови!
– Ты хочешь спросить, почему твои люди не убили меня? Ты это хочешь знать? Я тебе скажу. Поначалу все шло прекрасно. Они сбили меня с ног и затащили на завод. Они даже надели мне на шею петлю. Но, amigo, – он с издевкой сочувственно покачал головой, – с этого момента все повернулось очень плохо. Это если судить с твоей точки зрения.
У Освальдо, сутенера, была отличная интуиция, и Фортунато заметил, как тот потянулся к пистолету.
– Tranquilo, Освальдо. Это не имеет к тебе никакого отношения. Наслаждайся зрелищем. – Бросив взгляд на хозяина: – А ты, Норберто, прошу тебя, пожалуйста, не вызывай полицию. Здесь нет никакой драмы. Кроме того, полицейские наверняка найдут какое-нибудь нарушение с твоей лицензией и освободят от нескольких тысяч. Или не так, Освальдо?
– Так, именно так, капитан! – ответил сутенер с энтузиазмом зрителя первого ряда на долгожданном матче тяжеловесов.
– Нет, amigos, у меня претензии к этому tanguero, который пытался сегодня ночью меня убить.
В баре «Семнадцать каменных ангелов» воцарилась мертвая тишина. Шеф стоял рядом с оркестром в своем костюме цвета слоновой кости, как конферансье на концерте.
– Все они теперь мертвецы, – продолжал Фортунато. – Доминго, Сантамарина, другие двое…
Шеф, напрягая горло, громко прервал его:
– Тебе плохо, Мигель! Я не знаю, о чем ты говоришь! – Посмотрев в сторону Норберто: – Вызовите кто-нибудь «скорую»!
– Нет! – крикнул Фортунато, сбрасывая с пистолета газету и наставляя оружие на белую грудь Шефа. – Я пришел сюда, чтобы заставить тебя сознаться!
Музыканты побросали свои инструменты и испарились в разные стороны.
– В чем, amigo? У тебя это от ранений.
– Не заигрывай со мной, Леон. Я уже убил сегодня ночью пятерых. Ты можешь быть шестым.
– Ты убил пятерых? – Он обратился к залу: – Вы слышали? Он убьет нас, Освальдо!
– Ты приказал мне захватить Уотербери, чтобы можно было убить его.
– Что за выдумка, Мигель!
Фортунато нажал на крючок, и кафе наполнилось дымом выстрела. Пуля пролетела мимо Бианко и вошла в стену.
– Его нужно было просто напугать! – взвизгнул Бианко. – Я не приказывал умерщвлять его.
– Но ты приказал умертвить меня! Ты послал их повесить меня как самоубийцу. Как какого-нибудь слабака, у которого не хватило сил бороться.
– Hermano, это же я, Леон! Ты путаешь!
Еще раз бар заволокло облаком порохового дыма, зависшего в свете флюоресцентных ламп. Фортунато с усилием поднялся со стола и подошел на несколько шагов к Бианко. Посетители «Семнадцати каменных ангелов» молча наблюдали за происходящим. Фортунато быстро обменялся с ними взглядом и повернулся к Шефу. Освальдо вытащил пистолет, спокойно положил его на стол и с веселым блеском в глазах созерцал, как разворачиваются события. Лицо Шефа побледнело, и в холодном газовом свете и в его отражении от небесно-голубых стен стало белее мела.
– Расскажи-ка им, как ты пытал младенца в семьдесят шестом году, чтобы заставить мать заговорить. О людях, которых ты выкрадывал и убивал, чтобы можно было продать их мебель! Как ты устроил убийство Беренски за то, что он очень близко подошел к правде. Или о том, как ты коррумпировал всех, кто попадал под твою команду. Меня в том числе.
– Мигель, ты все не так видишь!
– Al contrario, Jefe.[108] Наконец-то я вижу все совершенно отчетливо. – Фортунато почувствовал, как мир погружается в безграничное молчание, безвременное пространство, в котором все события вспыхивали и грохотали. – Я очищаю контору. – Он нажал на спусковой крючок, и девятимиллиметровый подпрыгнул у него в руке.
Пуля в саване газов вырвалась из дула пистолета, и свинец пробил чистую белую грудь Шефа, перебросив его через нотный пюпитр и гитару. Кувыркнувшись в воздухе, он прижал одну руку к боку, другую к сердцу, как будто в поклоне по окончании номера танго. Одна из женщин вскрикнула, но всех охватило оцепенение, и никто больше не издал ни звука, только Шеф, хрипя, судорожно ловил ртом воздух, потом перевернулся на бок.
Все смотрели на комиссара, который с болью засунул пистолет за пояс и двинулся к двери. Ему опять стало нехорошо, закружилась голова, и пришлось опереться о стену. Наконец он спокойно обратился к Норберто:
– Прости, amigo, за весь этот разгром. – Он сунул руку во внутренний карман пиджака и, вынув пачку в десять тысяч долларов, бросил ее Норберто. Докинуть ее до хозяина бара у него не хватило сил, и пачка шлепнулась на пол. – Поставь всем шампанского, остальные используй на взятки полицейским, когда они будут приходить. – Слабое, болезненное движение плечом, призрачное подобие его редкой улыбки. – И чтобы вы некоторое время не вспоминали, как меня зовут, когда это случится.
Выходя за дверь, он услышал, как кто-то зааплодировал и голос Освальдо, который трудно с кем-либо спутать:
– Браво! Браво! Вот это танго!
Уже в переулке он оглянулся и увидел выбегающего из бара Освальдо, спешившего в ночь со свежими новостями. В баре не останется ни души задолго до приезда полиции. Он теперь легенда, история, которая сильнее человека. Может быть, придет день и об этом сочинят танго. Танго о старом полицейском, который отомстил за целую жизнь в коррупции, который под конец стал хорошим и очистил себя кровью.
Итак, теперь он только песня. Ничего не осталось для этой жизни, только пойти домой, пока не появилась полиция, и тихо умереть. Они получат их самоубийство. Его захлестывала волна горячечного бреда. Намокшие обшлага брюк хлопали по каблукам. Сев в машину, он застонал, его снова вырвало, и после этого он начал долгий путь назад к Вилья-Лусурьяга. Он достал Шефа и других, но где Пабло Мойа и Пелегрини? Где Уильям Ренсалер? Они были повсюду вокруг, в каждом доме и на мостовой, которая блестела в свете фар его автомобиля. Где ты, Уильям Ренсалер? Где ты?
Боль нарастала и вытесняла другие мысли. В Линьерс пришлось остановиться у обочины и несколько минут подремать, сознание смазывалось, силы убывали. С трудом, превозмогая провалы в сознании, он набрал номер Качо и, прижимая телефон к уху, еще раз остановился:
– Качо!
Качо начал ругаться, и комиссар остановил его:
– Хватит, хватит! Нет времени. Я звоню по чистой линии. Хотел сказать тебе, что я отомстил за Уотербери и Беренски.
– Что? – сменил тон Качо.
– Убрать Беренски велел Бианко. Он сделал это для Пелегрини. Чтобы ты знал – он пел в танго-баре и я всадил в него пулю в самой середине «Табако».
Момент удивления, и затем голос Качо, без всякого намека на патину жесткости:
– Правда? Ты убил его?
– Правда.
– И Доминго?
Таинственный натруженный смешок.
– Я убил Доминго и трех других, когда они пытались повесить меня. – Улыбка чуть тронула его губы. – По-голливудски – под градом пуль.
Короткая пауза, пока Качо переваривал сообщение. Он решил сменить тему:
– Похоже, ты еле дышишь, Мигель.
– Мне попали в живот. Я еду домой умирать.
Он не ждал уговоров отправиться в больницу, и Качо этого не сделал. Качо понял, что он ему сказал. Трубка молчала, здания мелькали за окошком машины, но он знал, что Качо не отключился.
