Джон Кейз - Синдром
– Мы все проверили заранее, – сказал Шоу. – Нет никаких признаков повреждения мозга. Ни одного. Здесь имеет место патологическое отторжение.
– Отторжение чего?
– Вашей личности.
Джефф неторопливо потягивал из ложки бульон, обдумывая слова доктора. Затем склонился над столом и спросил:
– Вы хотите сказать, что у меня психиатрический эквивалент автоиммунного заболевания?
Психиатр прикрыл глаза и усмехнулся.
– Совершенно верно. Но меня беспокоит и кое-что другое. Я заметил, что вы начинаете впадать в депрессию. – Не дав пациенту возразить, доктор продолжил: – Сама по себе депрессия – не такое уж и редкое явление в послеоперационный период. И все же у вас она проходит несколько глубже, чем я ожидал.
Собеседник покачал головой:
– Не замечал за собой ничего подобного. Даже напротив: я бодр, как никогда.
– Да, это сразу бросается в глаза. Но сейчас я о другом. – Врач заколебался. – У вас притупляется восприятие. Должен вас огорчить – это симптом маниакальной депрессии.
Дюран нахмурился:
– И если это произойдет?
Шоу запустил в волосы пятерню.
– Надо бы, конечно, подождать результатов анализов… Однако я не уверен, что мы можем себе позволить затягивать лечение.
– Почему? – удивился пациент.
– Мы еще не обсуждали ваше финансовое положение. Вы ведь не имеете права лечить людей – у вас нет квалификации.
– Насколько нам известно.
Психиатр улыбнулся:
– В точку! «Насколько нам известно». И что произойдет, если вы ошибаетесь? Вы богаты и независимы?
Дюран задумался.
– Мои родители погибли, и у них была какая-то страховка.
– Вы о каких родителях говорите? Мистере и миссис Дюран?
– Наверное.
– Хм… – Шоу нахмурился. – У вас наверняка есть какие-то сбережения – невозможно жить только с двух клиентов. Или ваши гонорары больше, чем у меня.
Дюран ответил слабой улыбкой:
– Не помню, чтобы беспокоился о деньгах. Думаю, имеет смысл позвонить в банк…
Психиатр кивнул и откашлялся.
– И еще, хм… Что насчет Эйдриен?
Собеседника удивила такая постановка вопроса.
– А что с ней?
– Вы явно нравитесь друг другу. Мне интересно – в каких вы отношениях?
Джеффри нахмурился:
– Она истец, я ответчик.
Шоу улыбнулся:
– Но ведь, насколько я слышал, она отказалась от претензий.
– Вероятно.
– Тогда вы, видимо, могли бы некоторое время пожить у нее.
Дюран улыбнулся.
– Не думаю.
Психиатр не смог скрыть разочарования, и Джеффри поспешил пояснить:
– Видите ли, у нас кое-какие сложности. Эйдриен, наверное, вам не говорила, но мы с ней… Короче, мы вроде как в бегах.
– В бегах?
– Да, и в обозримом будущем вряд ли что-то изменится.
Врач некоторое время переваривал услышанное, потом извинился и направился к стойкам с блюдами. Вернувшись с полным чайником, он сел за столик и сказал:
– Я бы предложил попробовать «сыворотку правды» не откладывая. Хотя сегодня не получится: я совсем забыл о Дне благодарения. А жена мне этого не простит. Давайте перенесем на завтра. Я уже и пленки с парусами достал…
– Какие пленки?
– Аудиозаписи, звуки моря. Здорово расслабляет: плеск волн о корму, потрескивание канатов, горы в тумане. Паруса на ветру хлопают – все, что пожелаешь, как в сказке. А учитывая, что вы будете под гипнозом, для вас вообще все будет как наяву. Даже не сказка, а рай.
Своим повествованием Шоу пытался взбодрить Дюрана, но тому вдруг стало не по себе: трещат канаты, хлопают паруса…
– Где вы такое раздобыли? – спросил он.
– Вы о чем?
– Ну, звуки моря.
– На углу Шестьдесят третьей и Лексингтон-авеню. Студия «Нью эйфи аудио». – Психиатр склонил голову набок, пригубил чай и широко улыбнулся: – Смекалки мне не занимать?
Вспоминать он начал благодаря курткам. Это странно, потому что во время гонок они курток никогда не надевали. Как и обещал Шоу, Дюран погрузился в звуки океана, в плеск и журчание воды. С закрытыми глазами он слушал пленку и гонял по волнам с друзьями, правил рулем и чуть притормаживал, оценивая оптимальный галс, когда судно приближалось к бую. Команда сидела в куртках, хотя, как все знали, никто не носил их на борту.
– О каких куртках вы говорите? – спросил Шоу.
– Командные куртки… Не то, что надеваешь на соревнованиях, а то, что носишь до и после регаты. И в университете.
Они уже пытались взглянуть глазами Джеффри на университетский городок, попробовали рассмотреть планировку зданий, студентов, профессоров, надписи на сооружениях, примечательные объекты и статуи. И все эти попытки по-прежнему заходили в тупик, потому что Дюран акцентировал все внимание на, казалось бы, незначительных деталях: фирменных знаках на карандашах и блокнотах, междугородных телефонных кодах, спортивных принадлежностях… И куртках.
– Какого они цвета?
– Черные с белым.
– Черно-белые. Не типично. Вы уверены? Вы, случайно, не фотографию вспоминаете? Может быть, они темно-синие?
– Нет, черные. Чернильно-черные с белыми буквами.
– Опишите поподробнее.
Пациент становился все беспокойнее. Ему хотелось сменить позу, но он не мог – Джефф почти примерз к месту от неприятных воспоминаний. Так проявлялся страх. Дюрану было нестерпимо холодно, он оцепенел, и ему казалось, будто он обложен льдом, – обмен веществ замедлился. Пациент боялся пошевелиться, опасаясь выпустить на волю что-то таящееся внутри, и он не понимал – почему. Логический сектор его мозга оказался в состоянии взвешивать реакции и не одобрял дискомфорта. Разве можно бояться курток? Что в них страшного?
– Не торопитесь, – проговорил Шоу. – Думайте о куртках. Они на пуговицах или на молниях? Из какой сшиты ткани?
– Я не могу думать. Мыслям тесно. – Ощущения сузились, остались только давление и холод. Дюран с ужасом почувствовал, как голову со всех сторон сдавливают льдины и мозг застывает.
– Вы можете думать. Они на пуговицах или на молнии?
Нет ответа.
– Повесьте куртку на вешалку в своей комнате, – предложил Шоу.
Так пошло легче. Куртка была на крючке, а не на Джеффе.
– Она на молнии, – сказал Дюран.
– Превосходно! Спереди куртки что-нибудь есть? Кроме застежки.
– Вышивка.
– Какого цвета?
– Белая.
– Что это? Что там вышито? Буквы? Слово? – Шоу заколебался. – Ваше имя?
– Медведь, – сказал Дюран, удивившись не меньше доктора.
– Только голова? Или весь целиком?
– Это медведь, – повторил Джеффри.
– Белый медведь?
Пациент кивнул. Слова давались ему с огромным трудом, и отвечал он медленно.
– Да, полярный медведь.
– Медведь, – проговорил Шоу еле слышно, почти шепотом – шепотом, полным ликования. – Черное и белое. Полярный медведь, – повторил он теперь еще громче.
В его интонации звучал триумф, от которого Дюрана захлестнула паника.
Полярный медведь красовался на груди куртки, в то время как на спине – что теперь нетрудно было представить – виднелись слова «Паруса Боудена». Все университетские команды носили специальные куртки с символом университета и надписью с видом спорта.
– Боуден, – проговорил пациент. – Колледж Боудена.[35]
– Да, – подтвердил Шоу, – конечно: Роберт Пири[36], полярные медведи.
Так вот где Джефф получал степень бакалавра – в колледже Боудена, а не в Брауне. Неудивительно, что его не узнали на встрече сидвеллских выпускников – он же из штата Мэн. Теперь Дюран вспомнил и еще одно – он учился в Бетеле, в Академии Гулда, где его мать преподавала английский.
Внезапно на первый план вышел огромный фрагмент его прошлого; сердце пропустило удар, как бывает в долгом путешествии по воде, когда неожиданно отказывает корабельный двигатель. Вся жизнь промелькнула перед глазами за миг, который, казалось, растянулся в целую вечность, и он точно умер на мгновение. На секунду Дюран подумал, что у него сердечный приступ.
Тут «моторчик» снова застучал, и пришло осознание того, что с сердцем все в порядке – просто Лью Макбрайд вернулся домой после долгого отсутствия.
Его переполняло ликование, как вдруг перед глазами стала проявляться новая картина. Комната цвета охры, похожая на скотобойню: со стен стекает кровь, а в голове с визгом проносится мысль: «Боже мой, я их убил».
Все исчезло. Картинка пропала так же быстро, как и появилась. Глаза его широко раскрылись, и он обнаружил себя там, где все это время и находился – в удобном кресле напротив доктора Шоу. И Льюиса переполняла студеная смесь радости и скорби: «Как я рад, что теперь знаю, кто я. Но как все-таки жаль, что я такой».
Вспомнив свое имя, Макбрайд поразился, насколько органично оно вписывалось в его представление о себе. Он подумал о матери – о настоящей маме, а не об иконе в рамке для фотографий, что стояла в его квартире. О том, как мать брала его на руки и поднимала, припевая: «Вот он, Лью! Крошка Лью!»
