Эндрю Дэвидсон - Горгулья
— Я не унижусь, ударив беременную шлюху! — заявила Аглетрудис. — Но обязательно передам от тебя привет матушке Кристине.
Оставаться смысла не было — теперь в монастырь нас бы не пустили, а на пятки уже наступали преследователи. Я заставила себя вновь влезть на лошадь и сердито поскакала прочь, а ты меня не сдерживал, и лишь потом, когда злость моя немного улеглась, поинтересовался, куда мы теперь. Я не знала. Ты предложил поехать к дому отца Сандера. Я ответила, что он умер. Ты спросил, жив ли брат Хайнрих. Я не знала. Тогда ты объявил, что выбора у нас нет, и мы поедем к их дому.
Брат Хайнрих поразился, увидев нас на пороге (ведь прошло столько лет!), однако не колебался ни секунды — сразу распахнул дверь как можно шире, и я ему этого никогда не забуду… Ты понес Брандейса к узкой кровати, на которой спал и сам, когда выздоравливал.
Брат Хайнрих сдал, точно жизнь выпустила из его легких весь воздух. Он уже нетвердо держался на ногах, но энергично поковылял за водой и свежими простынями. Он помог нам уложить Брандейса и изо всех сил держал его, пока ты промывал раны. Когда у Брандейса не осталось сил биться и вырываться, именно брат Хайнрих — не ты и не я — принялся гладить его по голове… очень ласково, хотя до сих пор даже не знал этого человека. Наконец Брандейс провалился в тяжелый сон, а брат Хайнрих сказал, что приготовит поесть.
— У меня так редко бывают гости, позвольте пригласить вас…
Я вызвалась помочь и удивила брата Хайнриха, что научилась готовить. Он похвалил меня за новые умения, а я наконец-то решилась высказать соболезнования по поводу отца Сандера. Брат Хайнрих кивал, шинкуя овощи.
— Он прожил хорошую жизнь и умер во сне… Не нужно печалиться! Поминки были славные, а монахини все говорили, дьяволу эта смерть на радость. Не потому, что врагу досталась еще одна душа, но потому, что Фридрих больше не сможет вредить ему своими молитвами.
Голос его предательски дрогнул. «Фридрих», — сказал он. Не отец Сандер, как Хайнрих всегда называл его. По крайней мере, при мне. Он попытался, но не сумел выдавить улыбку, и я догадалась, отчего он так постарел. Брат Хайнрих ждал своей очереди.
— Ты знаешь, что сестра Гертруда тоже умерла? Сердце ее как будто остановилось, когда… — Голос Хайнриха дрогнул. Конечно, он имел в виду сожжение Библии. — Марианн, когда нашли в то утро обгоревшие остатки, сестра Гертруда поняла, что Библию уже не закончат до ее смерти. Ни для кого не секрет, что вы двое не ладили… но ты знай, я никогда не верил, будто ты сожгла книгу. И Фридрих тоже не верил. Он умер, не усомнившись в твоей невиновности.
В этот миг в животе у меня что-то сжалось, а руки непроизвольно дернулись к ребенку. Я не смела посмотреть в лицо брату Хайнриху и гадала, станет ли он винить меня за грех и за побег из Энгельталя, но он сказал:
— Фридрих бы так радовался вашему ребенку! Он всегда верил в искренность вашей любви.
И тут, прямо посреди этой крошечной кухоньки, события последних недель разом навалились на меня.
Утрата всего, что мы с тобой выстроили в Майнце, обвинение в ужасном преступлении, смерть отца Сандера… Ухмылка Аглетрудис у ворот, Аглетрудис, исполняющей обязанности настоятельницы! Моя беременность, за которую я переживала каждую секунду каждого дня. С того момента, как мы оставили Нюрнберг, я существовала исключительно на силе воли и нервном напряжении, но теперь все силы меня оставили. Я разрыдалась, хотя до сих пор себе такого не позволяла. И рухнула прямо на руки старику.
Как же давно меня не обнимали! Просто обнимали с добрыми словами — вот так, как теперь. Ты был слишком занят, ты боролся за наши жизни, гнал вперед лошадей, планировал дальнейшее и попросту не успевал меня успокаивать. Я тебя не виню, но мне очень не хватало тепла и внимания. Брат Хайнрих погладил меня по голове, совсем как Брандейса, и уступил собственную кровать. Он укрыл меня одеялом и сказал именно то, что требовалось: что все будет хорошо.
Прошло несколько дней. Мы ничего не могли предпринять — только оставаться на месте. Я надеялась: а вдруг мы каким-то образом оторвались от преследователей, — но ты заверил меня, что вряд ли. По твоим словам, один из охотников мертв, а остальные наверняка теперь собираются с силами и пытаются выяснить, что у нас в распоряжении.
Мы усердно промывали рану Брандейса и надеялись, что все заживет, но надежды не оправдались: началось нагноение, раненый метался в ужасном жару. Ты видел такое и раньше, на поле битвы, и знал, что делать. Брат Хайнрих держал Брандейса за плечи, я — за ноги, а ты охотничьим ножом стал резать куски плоти с бедра своего друга. Когда мы закончили, вся наша одежда была в крови, а в ведре лежали кровавые ошметки. При виде страшной раны на бедре Брандейса я ощущала только две вещи: стыд за то, что боялась каким-либо образом заразиться от раны и заразить ребенка, и вину за само это ранение. Если бы только я не замешкалась у окна, Брандейс сумел бы выпрыгнуть еще до топора!
Первым двух всадников заметил брат Хайнрих. Они держались на безопасном расстоянии от дома, за грядой холмов, в которых я играла в детстве, но явно наблюдали за нами. Конечно, это были преследователи. Я спросила, почему они не нападают, и в ответ услышала:
— Им известно про наши арбалеты; известно, что мы не преминем ими воспользоваться, поэтому они послали за подкреплением.
Вряд ли они уже сообразили, кто ты такой, ведь вблизи рассмотреть тебя они не успели. А если и успели, то скорее всего не узнали из-за ожогов. Вдобавок эти гончие (я надеялась) вступили в кондотту уже после того, как тебя не стало. А кто я — знать им было неоткуда. Однако они вполне могли догадаться, что остановились мы теперь не без причины. Известно ли им о ранениях Брандейса? Наверно, да, ведь они видели кровь на снегу на обочине нюрнбергской дороги. Догадались ли они, что я беременна, несмотря на то, что видели меня в просторной зимней одежде? Пожалуй, нет. А впрочем, о чем бы там они ни гадали, меня гораздо сильнее заботил другой вопрос: что будет, когда появятся остальные наемники?
Мы страшно спорили. Брату Хайнриху хотелось выйти к ним от имени Господа и попытаться отговорить от мести. Ты расхохотался на это предложение. Брандейс в минуту просветления заявил, что встретит свою судьбу как мужчина, — это единственный шанс спасти остальных. Мы должны бежать, спасаться, горячился он, а сам он отвлечет преследователей, поскачет в противоположную сторону! Но, конечно, мы бы не позволили ему самоубийственной попытки. Ты хотел сражаться, прямо здесь и сейчас, но кто встанет рядом с тобой? Точно не беременная бывшая монахиня. И не Брандейс в горячечном бреду. И не старик Хайнрих. По сути, ты имел в виду, что сражаться выйдешь один. А в качестве аргумента убеждал нас, что, если сможешь прикончить двоих наблюдателей, то, по крайней мере, мы с Хайнрихом ускользнем до появления всей кондотты.
А ты бы увлек Брандейса в другую сторону; если надо, на руках бы отнес. Ты уверял, что это точно самый лучший вариант. Нельзя же просто сидеть и ждать верной смерти?
В конце концов, все споры оказались напрасны. Пока мы спали, а ты должен был стоять на страже, ты взял свой арбалет и выскользнул в ночь. Мы даже не узнали, что ты ушел, пока ты не вернулся и не разбудил нас.
— Они мертвы, — сообщил ты. — Скоро рассвет, а другие уже близко; нам надо спешить.
Как и в Нюрнберге, я едва могла справиться с ужасом при мысли, что ты убил человека. В этот раз, впрочем, моя наивность тебя рассердила. Ты объяснял:
— Ты что, не понимаешь, что случится, если нас поймают? Они убьют Брандейса и меня, с тобой же будут развлекаться, покаты не начнешь жалеть, что жива! Беременность тебя от них не убережет! Тебя изнасилуют, а потом, если повезет, жизнь твоя вытечет по капле раньше, чем душа! Так что нечего стоять тут и судить меня, что я не уважаю чужую жизнь! Я как могу, стараюсь сохранить наши!
В итоге я согласилась, что больше не смогу одновременно и оставаться с тобой, и защищать нашего ребенка.
Расставание было неизбежно, Я поеду в Майнц, и до твоего возвращения буду прятаться в общине бегинок. Вы с Брандейсом отправитесь в другую сторону. Возможно, после смерти самых свирепых и умелых преследователей у вас появятся шансы.
Брат Хайнрих укроется в Энгельтале — его наверняка примут, если он явится без меня. Я поблагодарила его от всего сердца, поцеловала в лоб и пообещала молиться, чтобы наемники не разрушили его дом.
— Не трать молитвы на такие глупости, сестра Марианн, — возразил он. — Это всего лишь четыре стены с крышей. А я живу в Доме Господа.
— Если у нас родится мальчик, — сказала я, — он будет обязан своей жизнью вам. Мы назовем его Хайнрих.
— Ты окажешь мне большую честь, — отозвался старик, — если назовешь сына Фридрихом.
И я пообещала.
Погода менялась; быть может, удача наконец-то повернется к нам лицом? С самого бегства из Майнца мы молились о снежной буре — снегопад скрыл бы наши следы. Брат Хайнрих плотно завернулся в зимние одежды, а поверх надел плащ отца Сандера, чтобы лучше укрыться от бури. Он шел прочь от нас, и проваливался в снег, и неуверенно нащупывал дорогу, а через несколько минут совсем исчез. В последний раз я видела его спину в плаще, на котором архангел Михаил сражался с драконом из Откровения, а потом все поглотила белизна.
