Джоди Пиколт - Похищение
— Знаю, — тихо говорю я. — Я просто хотел, чтобы ты любила себя чуть больше.
— Ты о нем хоть изредка вспоминаешь? О нашем сыне?
Я неуверенно киваю.
— Все, наверное, было бы иначе, если бы…
— Не говори этого! — В глазах у нее стоят слезы. — Давай поступим так, Чарли. Выберем из всех слов, которые мы должны сказать, только самые главные, самые лучшие. И скажем их сейчас.
Вот она, моя старушка Элиза, выдумщица и сумасбродка; как можно было в такую не влюбиться? Я знаю, что зыбучие пески раскаяния затягивают и ее тоже, а потому киваю.
— Хорошо. Только я скажу первым.
Я пытаюсь вспомнить, каково это, когда тебя любит человек, не знающий границ, но при этом выживший вопреки своему неведению.
— Я прощаю тебя, — шепчу я. Это мой подарок.
— О Чарли… — И она преподносит мне ответный дар: — Она выросла прекрасным человеком.
Я сижу в камере, под голубой лампой, и мысленно составляю список самых счастливых моментов своей жизни. В список этот попадают отнюдь не веховые события — нет, жалкие секунды, проблески. Ты пишешь зубной фее записку, в которой спрашиваешь, нужно ли учиться в колледже, чтобы самой стать феей. Я просыпаюсь, а ты лежишь, свернувшись калачиком, рядом. Ты спрашиваешь, из чего я испек эти блины — не из металлолома ли часом? Ты рыбачишь, а потом отказываешься даже притронуться к улову. Ты достаешь из моего кармана четвертаки, чтобы зарядить парковочный аппарат. Ты ходишь «колесом» по лужайке, напоминая мне гигантского длинноногого паука. Ты раскручиваешь слои сладкой ваты и пачкаешь волосы сахарной пудрой. Я открываю занавеску волшебного ящика, в который ты войдешь в своем расшитом блестками костюмчике и исчезнешь; я срываю эту занавеску, чтобы ты появилась вновь.
Самое удивительное, что я могу часами вспоминать такие моменты — и они все равно не кончаются. Их набралось на целых двадцать восемь лет.
Отсюда все выглядит иначе. От зала меня отделяет лишь хлипкая перегородка трибуны, и взгляды людей все равно бьют по мне, как молоты.
— Это была суббота накануне Дня отца, — говорю я, глядя на Эрика. — Бет была очень взбудоражена, потому что сде-лала для меня открытку в садике. Она вихрем влетела в машину, мы поели шашлыков и отправились в зоопарк. Но тут она вспомнила, что забыла дома свое любимое одеяльце, без которого не могла заснуть. Я сказал, что мы заедем домой и заберем его.
— И что вы увидели, когда приехали туда?
— Я постучал, но мне не открыли. Тогда я подошел к окну и увидел Элизу посреди коридора — она лежала в луже собственной рвоты. На полу валялись собачьи испражнения и куски битого стекла.
Элиза трогает Эмму Вассерштайн за плечо, та оборачивается, и женщины говорят о чем-то шепотом.
— И как вы поступили? — спрашивает Эрик, отвлекая мое внимание.
— Я думал зайти, убрать, привести ее в чувства, как я обычно и делал… И как обычно, Бет смотрела бы на все это. И когда-нибудь убирать за матерью и приводить ее в чувства пришлось бы ей самой. — Я качаю головой. — Так не могло продолжаться…
— Должен же быть выход из этой ситуации, — играет Эрик в «адвоката дьявола».[30]
— Я уже поставил ей ультиматум. Наш второй ребенок был мертворожденным, и после этого она запила еще горше. Я больше не мог ее оправдывать и заставил лечь в реабилитационный центр. Она завязала примерно на месяц, а потом как с цепи сорвалась… В итоге я подал на развод, но это помогло только мне, а не моей дочери.
— Почему вы не обратились к властям?
— Тогда никто не верил, что мужчина может воспитывать ребенка самостоятельно, только мать — пускай и алкоголичка… Я боялся, что если подам в суд, то мне вообще запретят видеться с Бет. — Я опускаю глаза. — Чиновники не очень-то благосклонно относились к ранее судимым отцам. По большому счету, право видеться с Бет я получил лишь потому, что Элиза не стала это право оспаривать.
— За что вы были ранее судимы, мистер Хопкинс?
— Я однажды подрался и провел ночь в тюрьме.
— С кем вы подрались?
— С Виктором Васкезом. Мужчиной, за которого Элиза позже вышла замуж.
— Вы могли бы рассказать суду, что послужило причиной конфликта?
Я ковыряю трещину на деревянной панели. Час настал, но произнести эти слова оказывается труднее, чем я ожидал.
— Я узнал, что у него роман с моей женой, — с горечью в голосе сознаюсь я. — Я довольно сильно его побил, и Элиза вызвала полицию.
— И в свете этого происшествия вы опасались просить уполномоченные органы пересмотреть решение об опеке?
— Да. Я думал, что они посмотрят мое досье и решат, что я просто хочу отомстить Элизе.
— Итак, — Эрик поворачивается к присяжным, — вы уже пытались заставить Элизу пройти курс лечения, но безрезультатно. Законному решению вопроса препятствовали не зависящие от вас обстоятельства. Как же вы вышли из этого положения?
— Выхода не осталось. По крайней мере, я тогда так думал… Я не мог оставить Бетани в этом доме, не мог позволить, чтобы она и дальше жила такой жизнью. Я хотел, чтобы она жила, как все другие дети, — нет, даже лучше. И я подумал, что если заберу ее оттуда, то мы сможем начать жить заново. Что она еще достаточно маленькая, чтобы забыть первые четыре года своей жизни. — Я смотрю на тебя, ловлю твой беспокойный взгляд. — И как показало время, я был прав.
— Что было дальше?
— Я забрал Бет и поехал к себе домой. Собрал все вещи, которые вместились бы в машине, и мы отправились на восток.
Эрик, как опытный гид, проводит меня по истории нашего бегства, по паутине лжи, по страницам учебника «Как изменить свою личность». Я отвечаю на его вопросы о нашей жизни в Векстоне — те вопросы, в которых его жизнь уже переплетается с нашей. И тут он доходит до заключительной части представления, отрепетированной с особой тщательностью.
— Когда вы увезли свою дочь, вы знали, что нарушаете закон?
Я смотрю на присяжных.
— Да, знал.
— Вы можете представить, что было бы с Делией, если бы она осталась с матерью?
Эрик и сам не надеялся, что этот вопрос пройдет. Разумеется, прокурор протестует.
— Протест принят, — говорит судья.
Эрик говорил, что хочет закончить на этом вопросе, чтобы присяжные сами додумали за меня этот невысказанный ответ. Но уже на полпути к своему столу он вдруг оборачивается.
— Эндрю, — говорит он, как будто кроме нас в зале никого нет, и задает вопрос, который терзал его все это время: — Если бы вы могли повернуть время вспять, вы бы поступили иначе?
Этот вопрос мы не репетировали, хотя важнее его, пожалуй, вопроса нет. Я поворачиваю голову, чтобы смотреть прямо тебе в глаза. Чтобы ты поняла: все, что я в жизни говорил и о чем умалчивал, было ради тебя, тебе во благо.
— Если бы я мог повернуть время вспять, — отвечаю я, — я поступил бы точно так же.
IX
Но что останется на память обо мне?
Лишь ощущение моих костей в твоих руках.
Энн Секстон. ХирургЭРИК
А может, я и не проиграю это дело.
Ясно, что Эндрю преступил закон, он сам это признает и ни в чем не раскаивается. Но несколько присяжных ему симпатизируют. Одна латиноамериканка, которая расплакалась, когда он рассказывал о детстве Делии, и старушка с седыми кудрями, которая сочувственно кивала в такт его словам. Двое присяжных — подумать только, двое! — а внести смуту может и один.
С другой стороны, Эмма Вассерштайн еще не нанесла удар. Я сижу возле Криса, впившись в ручки кресла. Он говорит мне на ухо:
— Ставлю пятьдесят баксов, что она попытается вывести его из себя.
— Нет, попытается разоблачить, — бормочу я в ответ. — Она уже взяла быка за рога.
Прокурор подходит к Эндрю, и я пытаюсь на расстоянии вселить в него веру и спокойствие. «Не облажайся, — про себя умоляю его я, — только не облажайся! Облажаться я и сам могу».
— Вы обманывали свою дочь на протяжении двадцати восьми лет.
— Ну, формально да.
— Вы лгали о себе.
— Да.
— Вы лгали о ней самой.
— Да.
— Вы лгали обо всей вашей жизни.
— Да.
— В общем-то, мистер Хопкинс, высока вероятность того, что вы лжете и сейчас.
Я чувствую, как Крис сует что-то мне в руку, и, опустив глаза, вижу пятидесятидолларовую купюру.
— Нет, — возражает Эндрю. — В зале суда я не сказал ни слова неправды.
— Да ну? — скептически кривится Эмма.
— Да.
— А если я смогу поймать вас на лжи?
Эндрю качает головой.
— Я докажу, что вы ошибаетесь.
— Находясь под присягой, вы заявили, что вернулись домой забрать одеяльце своей дочери… и обнаружили Элизу Мэтьюс пьяной в луже рвоты, мочи и собачьих испражнений. Верно?
