Деннис Лихэйн - Мистик-ривер
Она глубоко вздохнула – сделала вдох, потом выдох.
– В воскресенье Дейв вернулся в три утра весь измазанный чьей-то чужой кровью.
Выговорилось наконец. Слова вырвались из ее рта и полетели. Сгустившись, они образовали стену перед ней и Джимми, потом над этой стеной вырос потолок, а за ним выросла другая стена, и внезапно они очутились в тесном замкнутом пространстве, в клетушке, возникшей из-за одной-единственной сказанной фразы. Уличный шум замер, ветер стих, и единственное, что осталось, – это запах одеколона Джимми и майское солнце, припекающее каменные ступени возле их ног.
Когда Джимми заговорил, голос у него был сдавленный, словно кто-то стиснул ему горло.
– И как он это объяснил?
Она рассказала. Рассказала ему все, вплоть до бреда про вампиров. Она говорила и чувствовала, что от каждого ее слова ему хочется спрятаться, скрыться. Слова обжигали его. Как стрелы пронзали его кожу. Рот его кривился от них, глаза щурились, а кожа на лице вся сжималась, пока под нею не проступили кости черепа, и Селеста похолодела, представив его себе лежащим в гробу – ногти длинные, острые, челюсть крошится, а вместо волос – мох.
А когда из глаз его внезапно полились слезы и потекли по щекам, она едва поборола в себе желание прижать к себе его лицо, почувствовать, как слезы мочат ее блузку и текут, текут по ее спине.
Она все продолжала говорить, потому что знала: стоит замолчать – и возобновить рассказ будет невозможно, а ей необходимо было кому-то рассказать, почему она ушла, почему сбежала от человека, которому поклялась быть рядом в горе и радости, который был отцом ее ребенка, который шутил с ней, целовал ей руку, на чьей груди она спала. Покинула того, кто никогда не жаловался и никогда пальцем ее не тронул, кто был замечательным отцом и хорошим мужем. Ей надо было кому-то рассказать, как она испугалась, в какое замешательство пришла, когда человек этот словно куда-то исчез, когда лицо его оказалось маской, упавшей на пол и обнажившей другое лицо – лицо ухмыляющегося чудовища.
Окончила она словами:
– Я и теперь не знаю, что он сделал, Джимми. Не знаю, чья это была кровь. Не знаю. Не могу делать выводов. Просто не знаю. Но мне страшно. Очень страшно.
Джимми дернулся на ступеньке так, что уперся торсом в резные перила. Слезы впитались в кожу и высохли, а рот был полуоткрыт и округлен, словно от шока. Он вперил взгляд в Селесту, но взгляд этот, пронзая ее, проходил сквозь нее и дальше, по улице, устремляясь к чему-то, невидимому для других.
Селеста сказала «Джимми», но он отмахнулся от нее и крепко зажмурился. Склонив голову, он ловил ртом кислород. Клетушка, в которой они находились, исчезла, и Селеста кивнула, здороваясь с Джоан Гамильтон, проходившей мимо и поглядевшей на них сочувственно и в то же время с некоторым подозрением – посмотрела и пошла дальше, постукивая каблучками по тротуару. Улица проснулась вновь с ее автомобильными гудками, скрипами дверей, дальними окликами.
Когда Селеста опять взглянула на Джимми, он пристально смотрел прямо на нее. Глаза его были ясны, рот прикрыт, колени он подтянул к груди, опершись на них локтями, и она ощутила, как работает его мысль – настойчиво, агрессивно, со скоростью и оригинальностью, большинству недоступной и недостижимой за всю их жизнь.
– Одежда, в которой он был, исчезла? – спросил он.
Она кивнула:
– Я проверила. Да.
Он уткнулся подбородком в колени.
– Что тебя напугало? Только честно.
Селеста прочистила горло.
– Вчера вечером, Джимми, я решила, что сейчас он меня укусит. И будет кусать еще и еще.
Джимми опустил голову так, что левая щека его теперь покоилась на колене, и закрыл глаза.
– Селеста, – шепотом произнес он.
– Да?
– Ты думаешь, что Кейти убил Дейв?
Селеста почувствовала, что ответ забурлил в ней, как отрыжка после рвоты, как он забарабанил в сердце ногами, обжигая огнем.
– Да, – сказала она.
Глаза Джимми широко распахнулись.
Селеста сказала:
– Джимми, да поможет мне Бог.
* * *Шон глядел через стол на Брендана Харриса. Парень выглядел смущенным, усталым и напуганным, именно таким, каким Шону хотелось его видеть. Шон послал к нему домой двух полицейских, чтобы привезти его опять сюда и чтобы он сидел сейчас перед его столом, в то время как Шон просматривал на экране компьютера и изучал все данные об отце парня – изучал обстоятельно, неспешно, не замечая Брендана, предоставляя ему сидеть и мучиться страхом.
Он еще раз взглянул на экран, для пущего эффекта постукивая по клавише карандашом, и сказал:
– Расскажите мне об отце, Брендан.
– Что?
– О вашем отце. Реймонде-старшем. Вы его помните?
– Смутно. Ведь мне было лет шесть, когда он нас бросил.
– Значит, вы его не помните.
Брендан пожал плечами:
– Помню какие-то мелочи. Он, когда бывал навеселе, входил в дом распевая песни. Однажды взял меня в парк на озеро Кэноби, накупил мне сладкой ваты. Я сразу съел чуть не половину, и меня рвало прямо на аллее. Он редко бывал дома, это я помню. А в чем дело?
Глаза Шона опять обратились к экрану.
– А что еще вы помните?
– Ну, не знаю. Пах одеколоном. Он...
В голосе его прозвучала улыбка, и Шон, подняв на него глаза, поймал эту улыбку, увидел, как она мягко скользнула по лицу парня.
– Что «он», Брендан?
Брендан заерзал в кресле, устремив взгляд на что-то вне этой комнаты и даже вне временной зоны, в которой они находились.
– Он вечно таскал с собой мелочь. Она оттягивала его карманы, и он весь звенел при ходьбе. Когда я был маленьким, я сидел в гостиной дома. Мы тогда в другом доме жили. В хорошем. Я сидел там, и ждал пяти часов, и зажмуривал глаза, пока не услышу, как звенят монетки – значит, он идет по улице. И я бросался вниз ему навстречу, и если я мог догадаться, сколько монеток у него в кармане – хоть приблизительно, – он отдавал мелочь мне. – Улыбка Брендана стала шире, он покачал головой. – А мелочи у него было полно.
– А пистолет? – спросил Шон. – Был у отца пистолет?
Улыбка застыла, и Брендан сощурился, глядя на Шона, словно не понимая языка, на котором это было сказано.
– Что?
– У вашего отца был пистолет?
– Нет.
Кивнув, Шон заметил:
– Вы говорите так уверенно, хотя вам было всего шесть, когда отец ваш исчез.
В комнату вошел Конноли с картонной коробкой в руках. Он поставил коробку на стол Уайти.
– Что это? – спросил Шон.
– Много всякого-разного. Все, что собрали. Докладные, заключение баллистической экспертизы, заключение по отпечаткам пальцев, магнитофонная кассета. Много всякого-разного.
– Ты это уже говорил. А что насчет отпечатков?
– Не совпадают ни с чем из того, что в компьютере.
– А с федеральной картотекой связывались?
Конноли сказал:
– И с Интерполом. Полный ноль. Один слабый хорошо проявился. Тот, что мы сняли у двери. Это большой палец. Если этот отпечаток принадлежит убийце, то убийца должен быть маленького роста.
– Маленького роста, – повторил Шон.
– Именно. Но может, это и не его. Мы проявили еще шесть ясных. Похожих не обнаружено.
– Кассету ты слушал?
– Нет. А должен был?
– Конноли, ты должен вникнуть во все. Должен вгрызаться в каждую малейшую деталь этого дела, старина.
Конноли кивнул.
– А ты послушаешь?
– Для этого мы тебя и пригласили, – сказал Шон и опять повернулся к Брендану Харрису: – Это о пистолете вашего отца.
– У отца не было пистолета, – сказал Брендан.
– Правда?
– Да.
– О, – воскликнул Шон, – тогда, по-видимому, нас дезинформировали. Да, кстати, Брендан, дома с отцом были какие-нибудь разговоры?
Брендан покачал головой:
– Совсем не было. Он сказал, что выйдет, сходит в бар, и отправился, бросил меня и мать, а мать к тому же была беременна.
Шон кивнул с сочувственным видом.
– Но ваша мама никогда не подавала заявления о розыске пропавшего.
– Так потому что не был он пропавшим, – сказал Брендан с некоторой даже запальчивостью. – Он признался матери, что не любит ее, сказал, что она его запилила и действует ему на нервы. А через два дня он исчез.
– Она не пыталась его разыскивать или что-нибудь в этом роде?
– Нет. Посылает деньги – и ладно.
Сняв карандаш с клавиатуры, Шон положил его на стол. Он смотрел на Брендана Харриса, силясь прочесть, что происходит у того в душе, но не извлек оттуда ничего, кроме уныния и следов некоторого раздражения.
– Он посылает деньги?
Брендан кивнул:
– Раз в месяц, как часы.
– Откуда?
– А?
– Я про конверты с деньгами. Откуда они приходят?
– Из Нью-Йорка.
– Всегда?
– Ага.
– Деньги – наличными?
– Ага. Чаще всего по пятьсот долларов в месяц. К Рождеству – побольше.
– Он когда-нибудь прилагает записки? – спросил Шон.
– Нет.
– Так откуда же вы знаете, что это от него?
