Эрин Харт - Земля призраков
— Джереми, — спросила Нора, — Майна учила вас живописи?
Юноша изучал ее, не вынимая рук из карманов, то прислоняясь к стене, то отталкиваясь от нее. Когда она задала свой вопрос, он замер и посмотрел себе под ноги:
— Я часто наблюдал за ней в студии. Она показывала мне, как рисовать, глядя на то, что рисуешь, а не на бумагу. Она сказала: это способ выяснить, как ты на самом деле видишь мир.
— Ваши работы удивительны, Джереми. Это не пустые слова, я действительно так думаю.
— Возьмете что-нибудь?
— Простите? — переспросила Нора.
— Если я отдам вам одну из этих картин, возьмете?
— Я была бы очень рада.
Джереми оторвался от стены и начал перебирать картины в поисках чего-нибудь подходящего. В конце концов он остановился на небольшой, но самой абстрактной и замысловатой композиции.
— Возьмите эту, — сказал он. — Она лучшая.
— Я бы хотела заплатить вам, Джереми.
— Она не продается. Возьмите в подарок, хорошо?
ГЛАВА 4
Хью Осборн разжег камин в комнате Кормака, но в ней было прохладно. Резкий ноябрьский ветер носился вокруг дома, с низким воющим звуком разбиваясь об угловую башню. Хотелось бы знать, спальная Норы такая же холодная? Никто не возразил, когда Осборн поместил их в разные комнаты, те же самые, которые они занимали весной. Кормак как раз жалел об этом, когда услышал легкий стук и увидел, что из-за тяжелой двери выглянула голова Норы.
— Кормак, в моей комнате совершенная стужа. Можно обогреться у тебя?
— Я как раз собирался пойти к тебе и спросить о том же.
— Боже, здесь так же плохо, — пожаловалась она, ринувшись на кровать и заворачиваясь в одеяло. — Ну, если холод окажется роковым, — сказала она, стуча зубами, — по крайней мере, замерзнем вместе. Что? Что ты так на меня смотришь?
— Ничего, — Кормак выключил лампу и скользнул под пуховое одеяло. На темном фоне постели различались смутные очертания ее лица, любимые черты, которые время от времени освещало пламя камина. — Просто однажды я вообразил тебя на этом самом месте. А теперь ты действительно здесь, и это вдохновляет. — Он обвил ее руки и ноги своими, чувствуя, как она расслабляется и растворяется в нем, впитывая излучаемое им тепло. — Подвинься еще ближе, положи свои ноги на мои. — Кормак не удержался от невольного вскрика, когда его коснулись ледяные пальцы. — Боже!
— Извини, — сказала он. — Выдержишь?
— С трудом. Но ты очень скоро согреешься.
— Кормак, ты думаешь, Айне Руа и Катал Мор могли спать в этой комнате?
— Не исключено.
— Я знаю, это звучит странно, но я чувствую, что этот дом изменился, — сказала Нора. — Что-то исчезло, и некий благосклонный дух явился на его место.
— Дух cailin rua?
— Не смейся, — предостерегла она. — Ничего особенного, я просто ощущаю себя как-то иначе.
— Я не смеюсь, — ответил Кормак, прижимая ее к себе. — Я тоже это ощущаю. Почти невероятно, что твое желание увидеть рыжеволосую девушку оправданной в конце концов исполнилось.
— Самое странное: я знала, что она невинна, только не спрашивай, почему. Я не могла забыть о том, как она шла пешком с самого запада, пытаясь найти мужа. Должно быть, больше пятидесяти миль. И если она родила младенца, едва добравшись сюда, она была уже на последней стадии беременности. Проделать такое путешествие одной — я представляла, как она прошла весь этот путь. Как она отыскивала правильную дорогу? Где спала? И что с ней было, когда она узнала, что ее муж сослан? Нужно быть очень мужественной, чтобы в таких обстоятельствах рассказать, что с ней сделали. Даже когда они отсекли ей голову, она нашла способ перехитрить их. Она никогда не сдавалась, никогда.
— Немного напоминает одну мою знакомую.
— А о чем вы говорили с Хью, перед тем как мы поднялись наверх? — спросила она.
— Он хотел знать, что стало с cailin rua. Я думаю, он немного выбит из колеи, — сказал Кормак. — Его трудно упрекать за это. Если исповедь правдива, она полностью проясняет историю его семьи.
Нет, это было не совсем так. Как объяснил Хью, Эдмунд Осборн женился на своей кузине, тоже Осборн. Его потомки тоже заключали подобные браки, и это означало, что Осборны — не просто узурпаторы, но тесно связаны кровью и судьбой с наследством и потомством Катала Мора ОʼФлаэрти. Древняя и знакомая история, подумал Кормак. Земли Ирландии издавна обживались волнами различных пришельцев, от кельтов, конечно же, до северян и норманнов, англичан и ольстерских шотландцев. Ошибочно утверждать: прошлое безвозвратно похоронено под землей. Да, и в таком утверждении есть доля правды, однако нельзя забывать и о том, что прошлое продолжает жить, дышать и ходить по земле. Он сам, каждой клеточкой своего тела, сохранял память о родителях — перевитые спирали их ДНК, таинственные трансформации древней материи Вселенной. Он хранил память обо всем, с чем соприкасался в своей недлинной жизни, — о работе и музыке, о Габриэле, Норе и Хью, о cailin rua, о случайных и неслучайных встречах, которые открывали новые пути, новые связующие тело и дух звенья. Рядом с ним шевельнулась Нора.
— Тебе теплее? — спросил он, вдыхая ее чистый запах, радуясь весу ее руки, легко покоящейся на его груди.
— М-м-м, — был ответ.
Неужели она уже спит? Он страшно завидовал способности Норы спать в любых обстоятельствах и часто, лежа без сна рядом с ней, восхищался легкостью, с которой она погружалась в дремоту. Он спросил себя, спит ли сейчас Хью Осборн или работает внизу, в мастерской. Кормак попытался сопоставить судьбу двух мужчин, которые жили в этом доме: оба они вернулись из путешествия и узнали, что их будущее разрушено.
Кормак посмотрел на умиротворенное лицо Норы. Утром он расскажет ей, что Хью хочет потребовать возвращения останков рыжеволосой девушки и младенца, дабы перезахоронить их в Драмклегганском монастыре. Хью просил помочь ему убедить в этой необходимости Национальный музей. Он пока ничего не ответил, хотя в принципе не одобрял подобных намерений, однако научные соображения едва ли перевешивали естественную потребность предать прошлое покою. Впрочем, настоящего покоя нет, есть лишь привычное постоянство перемен. И странная приостановка времени, произошедшая в болоте, тоже была иллюзорной: за ней скрывалось замедлившееся, но непрерывное, неизбежное разложение. В его голове кружилась первая строфа одной старой поэмы:
Се sin ar то thuama по an buachaill den tirtu?
Da mbeadh barr do dha laimh again ni scarfainn leat choiche.
A ailleain agus a ansacht, ni ham duitse lui liom —
Та boladh fuar na cre orm, dath na greine is na gaoithe.
Кто тут на могиле моей? Молодой человек этих мест?
Коснулась бы рук твоих — не отпустила б.
Мой дорогой, мой хороший, не время лежать тебе здесь —
Я пахну холодной землею; я солнцем и ветром красива.
В мысли Кормака вновь ворвался образ рыжеволосой девушки. Однако он увидел ее не такой, какой обнаружил в болотистой почве, — это ужасное, мучительное видение не раз изводило его за последние несколько месяцев. Сейчас черты девичьего лица разгладились: губы сомкнуты, лоб безмятежен, глаза закрыты. Сложно постичь, почему одно-единственное действие имеет столь далеко идущий эффект. Где был бы сейчас Кормак, если бы эта измученная, отчаявшаяся девушка не прошла до конца назначенный ей путь, а без протеста уступила бы свое дитя? Где была бы она? Лишь одно он знал наверняка: сейчас, когда cailin rua извлекли из безвоздушного склепа, она вновь попала в поток времени: ее клетки начали разрушаться в ускоренном темпе, под воздействием плесени и бактерий, которые незаметно, но неуклонно трансформируют ее. Как и все живое, живое или мертвое. Кормак почувствовал себя странно утешенным этой мыслью. Убаюканный треском огня, порывами ветра и теплым дыханием Норы, он закрыл глаза и позволил столкнуть, покатить и, наконец, погрузить себя в водянистую темень сна.
ПРИЛОЖЕНИЕ
The first time I saw my love, happy was I,
I know not what love was, nor how to deny,
But I made too much freedom of my loveʼs company,
Saying my generous lover, youʼre welcome to me.
So fare thee well, darling, I now must away,
For I in this country no longer can stay;
But keep your mind easy, and keep your heart free,
Let no man be your sharer, my darling, but me.
On this poor pretty creature, she stood on the ground.
With her cheeks white as ivory, and the tears running down;
Crying Jamie, dearest Jamie, you’re the first that eʼer wooed me,
And I am sorry that I ever said, you’re welcome to me.
О happy is the girl that ne’er loved a man,
And easy can tie up a narrow waistband;
She is free from all sorrow and sad misery,
That never said, my lover, youʼre welcome to me.
As I walked out one evening,
In the springtime of the year;
I overheard a soldier bold,
Lamenting for his dear.
For fourteen years transported,
To the Indies I was bound;
But to see the face of my one true love,
My escape I lately found.
Says I be not uneasy,
Nor troubled in your mind;
But tell to me your true loveʼs name,
And her dwelling you shall find.
He gave to me his true loveʼs name,
A burning beauty bright;
But if I should tell of her sad fate,
Broad day would turn to night.
Your true love lies a-sleeping,
Her dwelling is the clay —
For the slaying of her new-born babe,
With her own life she did pay.
He bowed his head and tore his hair,
And with grief was near oʼer taʼen;
Crying they’ve murdered thee my own true love —
Through bushes and through briars,
I lately took my way,
All for to hear the small birds sing,
And the lambs to sport and play.
I overheard my own true love,
His voice it was so clear:
«Long time I have been waiting for
The coming of my dear».
Sometimes I am uneasy,
And troubled in my mind,
Sometimes I think Iʼll go to my love,
And tell to him my mind.
But if I should go unto my love,
My love he may say nay,
And if I show to him my boldness,
Heʼll ne’er love me again.
Through bushes and through briars,
I lately took my way,
All for to hear the small birds sing,
And the lambs to sport and play.
АВТОР ВЫРАЖАЕТ БЛАГОДАРНОСТЬ
