Каролина Фарр - Тайна Замка грифов
– Входи, моя дорогая. – Дядя улыбнулся мне.
Черпая бархатная маска была на своем месте. Я подозревала, что ему потребовалось время, чтобы надеть ее. Над маской его глаза благожелательно смотрели на меня. Сейчас, при дневном свете, я увидела, что они карие. Не такие темные, как у моего деда, а гораздо светлее, с коричневыми крапинками.
Когда наши взгляды встретились, я смогла наконец поверить в то, что говорила о нем Габриель: он действительно когда-то был красив. Черные, изящной формы брови, высокий, умный лоб. Под маской угадывались хорошо слепленные, правильные черты лица. Я отвела взгляд.
– Я не знала, работаете ли вы. Если я вам помешала – не колеблясь прогоните меня прочь.
Он засмеялся:
– Я так долго ждал твоего прибытия сюда, Дениза, как я теперь могу так поступить? Моя работа, как ты ее называешь, не так важна в сравнении с этим. Надеюсь, ты хорошо отдохнула?
– О да.
– Отлично. Проходи, дитя. Вина? Да, я настаиваю. Мы здесь пьем свое вино из собственного поместья. Даже пристрастились к нему, хотя вина этой области не считаются очень хорошими. Виноградники располагаются слишком высоко, солнце здесь слабое. Я больше люблю "Пуйи-сюр-Луар".
Я засмеялась, садясь на стул, который он любезно пододвинул мне.
– Вот как, дядя Морис! Эльзасское, даже немецкое вино?
Он несколько секунд молча смотрел на меня, затем рассмеялся. Странное выражение промелькнуло в его карих глазах.
– На Рейне выращивали отличный виноград задолго до того, как в Германии появились нацисты, Дениза, – спокойно заметил он.
Последовало неловкое молчание, я улыбнулась, стараясь разрядить атмосферу, и почувствовала, что он расслабился.
– Дедушка учил меня, вот почему я немного знаю о винах, – сказала я. – Он питал отвращение ко всему немецкому. По его мнению, существует только одно хорошее вино – бордо.
– Рядом с которым наше местное вино – лишь бледная копия, – подхватил дядя и вдруг хихикнул. – А какое вино предпочитает юная леди? Тоже бордо?
– Красное бургундское, – призналась я и поняла, что он улыбается за черным бархатом.
– Так-так! Тогда наше бордо тебе покажется слишком кислым на вкус. Не то чтобы я порицаю тебя – я и сам предпочитаю бургундское. – Его глаза сверкнули. – Насыщенное, грубоватое, крепкое бургундское! Оно для сильных натур, как твоя... и моя. Я пью его, когда не могу достать вина из Эльзаса.
Я не заметила, что он дотрагивался до чего-то, кроме моего и своего стула, но в дверь внезапно постучали, и немного нервный женский голос спросил:
– Вы звонили, месье?
– Да. Мадемуазель хочет немного бургундского, Луиза. Принеси одну из бутылок, урожая сорок пятого года. Слегка охлажденную, пожалуйста.
– Да, месье.
Я удивленно подняла брови:
– Сорок пятого? Дедушка всегда говорил, что это был наилучший год для бордо. Год вина высшего качества. У вас, видимо, отличный винный погреб, дядя Морис.
– Да, там приличный запас. Ты сама увидишь все позже, когда я покажу тебе замок.
– Спасибо. Правда, я больше всего хотела бы посмотреть ферму в Везоне, где родились мой дедушка, дядя Жан-Поль и, конечно, вы.
На мгновение его брови сошлись на переносице.
– Ах да, конечно, Везон. Он в двадцати километрах отсюда. Там уже больше нет ничего, смотреть не на что. Ферма свое отработала, земли истощены, постройки частично разрушены во время войны, все заброшено. Когда я купил это поместье, некоторые арендаторы пришли сюда со мной. Лабрус, например, ну и несколько других. Однако я все еще сохраняю право собственности на Везон. Там остался управляющий, но ферма больше не используется. Однако, коль скоро она тебя интересует, я велю Альберу отвезти тебя туда через денек. Ты потом расскажешь мне о состоянии дел. Я там не был много лет.
Вспоминая восторженные рассказы деда о Везоне, я нахмурилась:
– Как печально...
– Ваше бургундское.
Я не слышала, как девушка подошла к закрытой двери и тихо постучала.
– Входите, Луиза. Дверь не заперта.
Девушка в черном, как у Габриель, платье робко вошла в комнату, неся поднос. Она была юной, лет девятнадцати, стройной, с хорошей фигурой, темноволосая, темноглазая и немного бледная. На широком крестьянском лице не было и следа макияжа.
– Можешь оставить все на столе, Луиза. Я сам обслужу.
– Да, месье.
Сверкающие хрустальные бокалы слегка зазвенели, когда она ставила поднос, и я заметила, что ее руки дрожат, а глаза расширены от волнения.
Дядя злобно взглянул на нее.
– Перестань трястись, девочка, – раздраженно сказал он. – Я не чудовище.
– Да, месье... нет, месье... – пробормотала бедняжка. – Что-нибудь еще, месье?
– Если только мадемуазель захочет немного сыра, чтобы почувствовать букет бургундского? – Он вопросительно посмотрел на меня.
Я покачала головой и ободряюще улыбнулась девушке:
– Нет, спасибо. Я только что позавтракала.
– Тогда это все, – сказал дядя Морис служанке.
Та поспешно отвела глаза и повернулась.
– Подожди! – вдруг резко остановил он ее и взглянул на меня: – Ты еще не познакомилась с Луизой, Дениза. Она дочь Жана Гийе, одного из наших арендаторов, живущих в деревне. Хороший человек. Луиза, это мадемуазель Жерар, ваша новая хозяйка.
– Мадемуазель... – Девушка склонила голову. Ее глаза все еще были расширены от испуга.
– Как поживаете, Луиза? – спросила я.
Она что-то очень тихо ответила, так что я не расслышала, и мой дядя нахмурился:
– Если мадемуазель что-нибудь потребуется, ты о ней позаботишься, Луиза. Что бы она ни пожелала, поняла?
Служанка взглянула на меня, и ее глаза стали более заинтересованными и оживленными, как мне показалось.
– Ну конечно, месье.
– Можешь идти, Луиза.
– Спасибо, месье.
Дядя Морис подождал, пока она закроет за собой дверь, затем потянулся за бутылкой и вздохнул:
– Она, конечно, меня боится. Обычно я не придаю этому значения. Они все боятся. Из-за этого... – Он дотронулся до маски.
Стальная рука небрежно протянулась к одному из хрустальных бокалов. Я, затаив дыхание, зачарованно наблюдала, не зная, что сказать. Протез заканчивался навершием, напоминавшим крюк, а при ближайшем рассмотрении – открытый наручник. Он с легким скрежетом сомкнулся на ножке бокала. Тонкое стекло, вопреки моим ожиданиям, не хрустнуло, не раскололось, и я осторожно вздохнула, чтобы дядя не услышал.
– Пока мы пьем вино, – сказал он так резко, что я поняла – он все заметил, – ты должна рассказать мне о моем дяде, твоем дедушке, и о вашем доме в Америке. Расскажи все, что помнишь. Твой дедушка о многом писал мне, но одних писем не достаточно. Однажды он обмолвился, что ты питаешь пристрастие к дорогим, красивым вещам, но при этом лишена алчности и честолюбия. У тебя умные глаза, Дениза.
– Не знаю, с чего начать, дядя Морис, – растерянно пробормотала я.
– Тогда начни с Нового Орлеана. Теперь, когда ты видела Париж, можешь сказать, похожи ли они. Орлеан действительно такой французский город, как говорят?
Я засмеялась:
– Он совсем не похож на Париж, большая часть его – американская. Но что касается французского квартала, Вьё-Карре, он даже более французский, чем сам Париж, потому что это, как обычно говорил дедушка, "старая Франция".
Там много маленьких кривых улочек, открытых кафе, ресторанчиков. За сто пятьдесят лет Новый Орлеан совершенно не изменил свой облик.
Мы потягивали вино, и дядя задавал вопросы. Через открытые окна солнце запускало в комнату лучи, и я могла видеть со своего места аккуратные ряды виноградных лоз, поля и склоны гор, поросшие лесами.
Я забыла и голубей, и грубость Габриель, и то, что хотела сказать дяде Морису. Для меня он был приятным и обходительным собеседником, отличался острым умом, это очевидно, и задавал порой довольно хитрые вопросы, но на них было интересно отвечать. Через некоторое время я совсем позабыла о маске и страшной клешне из нержавеющей стали...
Когда наконец он допил вино, откинулся на спинку кресла и улыбнулся мне, я обнаружила, что немного охрипла и что мне нечего больше рассказать о своей жизни в Новом Орлеане. Дядя тихо засмеялся.
– Ты очень восприимчивая и наблюдательная девушка, Дениза, – одобрительно заметил он. – У тебя есть дар рассказчика и прекрасная память. Я уже чувствую, что могу пройтись по твоему дому во Вьё-Карре от мансарды до подвала, или, как говорят американцы, до цокольного этажа, и узнать все вещи, мимо которых буду шагать, как будто вернулся домой. Жаль, что твой дедушка не сидит по-прежнему в кресле-качалке, грезя о той Франции, которая, боюсь, перестала существовать много лет назад. За время войны Франция утратила свой прежний галльский дух, саму свою сущность, стала более американизированной, чем ваш Новый Орлеан.
– Вы, должно быть, ошибаетесь, – ужаснувшись, пробормотала я, но он покачал головой:
– Нет, Дениза, это правда. Именно такой стала Франция, не сохранила и тени былого величия. Теперь она балансирует на грани демократии и коммунизма, клонясь то в одну, то в другую сторону, не уверенная в собственном выборе.
