Эрик Гарсия - Грязное мамбо, или Потрошители
Он проигнорировал мои слова.
— У тебя наверняка имеются другие способности. Небось мечтаешь податься в торговлю или заняться компьютерами? Есть техническая жилка? Сейчас механики хорошо получают, только подучись.
— Я… я не знаю, — пытался я выдавить улыбку. — Наверное, могу и в механики, но… я правда не знаю. Может, прежде посмотреть мир. Путешествовать. Вместе с армией. Я хотел бы записаться в армию.
«Сейчас ты обрадуешься», — подумал я. Уже несколько минут, покинув аудиторию, я ничего так не хотел, как польстить этому человеку, удивительному воину с благородным увечьем, полученным в самом пекле боя.
Ответа пришлось ждать несколько секунд. За это время я успел перебрать все возможные мотивы, по которым мне могут отказать. Меня охватил страх, желудок скрутило жгутом, и его содержимое ощутимо поднялось к горлу, угрожая вот-вот хлынуть изо рта. Я подавил рвотный позыв, твердо решив избавить мужественного офицера от полупереваренной школьной лазаньи.
Наконец лейтенант Медейрос покачал головой, чуть заметно двинув уголками рта, словно там сформировался — и сразу исчез — мой приговор.
— Возьми эти бумаги домой и поговори с родителями, — вздохнул он, единственной рукой пододвинув ко мне ворох листков. — А солдат из тебя получится, как из других, — не хуже и не лучше.
Теперь я понимаю, что лейтенант Медейрос пытался меня отговорить. Попытка получилась довольно бездарной, но он наверняка годами безуспешно отговаривал пацанов от записи в вооруженные силы, а ведь даже самое ничтожное напряжение после многократного повторения становится форменной каторгой. Но тогда я в упор не замечал намеков, ни туманных, ни прозрачных, ослепленный белой формой, начищенными пуговицами, безукоризненными лацканами и сверкающими знаками отличия.
Я записался в армию из-за военной формы. Не я первый, не я последний.
Через три года, когда почетный тур по выполнению долга перед родиной подошел к концу, я снова выбрал профессию с не совсем чистыми намерениями и вновь позволил запудрить себе мозги полагающимся снаряжением. Камуфляж, ножи, газ, оружие — особые инструменты парней, принудительно возвращающих биокредиты, и после двух лет армейской хандры я рвался применить свои силы на полях сражений американского медицинского сообщества. Не случайно сейчас я использую все это для самообороны, скрываясь от бывших работодателей. Война не закончилась, сменился театр военных действий.
Джейк, напротив, отнюдь не проникся выступлением офицеров, появившихся у нас в тот день. Он обозвал их балдафонами, кувшинноголовыми и массой других вещей, которые, уверен, почерпнул из фильмов, но, как и я, унес бумаги домой и на следующее утро принес заполненными и подписанными.
Когда я спросил Джейка, почему он записался в армию, он пожал плечами и ответил:
— Там бесплатная жратва. А мужчине надо есть.
Ей-богу, это была самая лучшая причина среди всех прочих.
С Джейком Фрейволдом меня подружил пинок в задницу. В третьем классе учительница миссис Тоун предложила нам сочинить стихи о любимом времени года. Я выбрал осень, отчасти потому, что мне нравился холодный, прозрачный осенний воздух, но скорее, это первым пришло в голову, а долго раздумывать было лень.
Когда наступило мое время декламировать, я вышел к доске и начал:
Ранней осенью в полях
Хлопок доцветает…
Не успел я прочесть третью строчку, как меня перебил голос из коридора, донесшийся через открытую дверь класса:
— Дурак, это не в рифму.
Пацан был выше меня минимум на фут, а тяжелые надбровные дуги — настоящий валик из кости и плоти — придавали ему сходство с мрачным пещерным человеком эпохи неолита. Но свою фразу он сказал так просто, что я сначала принял ее за шутку и продолжил:
— А гуляя по лугам…
— Вообще не в рифму. Такому чтецу пинок под задницу.
Он пошел дальше по коридору. Учительница тяжело вздохнула.
— Продолжай, — велела она. — Заканчивай стих и садись.
Через три часа Джейк поймал меня у школы за велосипедной стойкой и начал всерьез отвешивать пинки под задницу. Пропустив несколько ударов, я, сознаюсь без всякой гордости, пнул обидчика в пах, но это его только раззадорило.
Нас растащили за воротники и поволокли в кабинет директора, где усадили в ожидании наказания. Через некоторое время нам надоело ждать, мы извлекли из карманов трубочки и принялись обстреливать жеваной бумагой школьных секретарш, выбирая обладательниц пышных причесок. Вскоре мы уже хохотали, радуясь, что оказались просто два сапога пара. Когда у директора дошли до нас руки, мы уже были лучшими друзьями на всю жизнь.
Я часто думаю: «Вот не пройди Джейк мимо моего класса в тот день или окажись дверь закрытой, а рифма получше, я не сидел бы сейчас здесь, а Джейк не был бы там, где он есть». Но все произошло так, а не иначе, и наши судьбы с того мига теснейшим образом переплелись — с начала и до конца.
Мама с папой закатили прощальную вечеринку накануне того дня, когда мне надлежало явиться в лагерь Пендлтон для прохождения основного курса боевой подготовки. Сабантуй получился хоть в Книгу Гиннесса, и не столько от серпантина, конфетти и дурацких бумажных шляп, сколько из-за количества девчонок, желавших со мной переспать, прежде чем я уеду бить врага. В моем близком перевоплощении из шпаков в вояки было нечто, заставлявшее девичьи сердца трепетать, а груди — розоветь. Специально я хвост не распускал, но и отказываться, как вы понимаете, не отказывался.
В разгар вечеринки папа произнес тост, как раз когда мы с Шэрон Косгроув вышли из гостевой спальни.
— За моего сына, — сказал он, вознеся к потолку руку с бокалом спрайта с капелькой водки, — который узнает, что значит быть мужчиной. — Я выдавил улыбку, с ужасом заметив, что пуговицы на платье Шэрон застегнуты не на те петли — оплошность, допущенная в спешке моими неверными пальцами. Гости разразились приветственными криками, и папа продолжил: — И да постоит он бесстрашно за свою отчизну, и стяжает славу себе и своей семье, и да избавит нас от происков зла. — Напитки были дружно вылиты в глотки и проглочены, а бокалы с грохотом поставлены на каминную полку. Пьяного папу всегда заносило в патетику.
И тут свои три цента подбросила моя милая мама, добавив почти шепотом:
— И пусть он вернется домой живым и здоровым.
Мама отлично умела портить людям настроение.
Основной курс есть основной курс. Нет нужды вдаваться в подробности — много крика, ругани, всяких «да, сэр» и «нет, сэр», отжиманий, подтягиваний, пробежек, спотыканий, одышки, хрипов, падений, плача, возвращений в казармы и повторения назавтра, и послезавтра, и на следующий день. Это было тяжело и нудно, муштра страшная, но в целом ничего жизненно важного. Ни конкретно для меня, ни в любом переносном смысле.
Джейк, как и ожидалось, стал звездой шоу, с неиссякаемой энергией гоняя мяч, клея цыпочек или ночи напролет рассуждая о видеоиграх. В Пендлтоне я ни разу не слышал от него ни единой жалобы, даже когда остальные наперебой стонали, словно домохозяйки, о своих разнообразных болях и немощах. А вздрогнул он от боли, на моей памяти, только однажды, когда винтовка дала осечку и металлический осколок прошил его руку между мизинцем и безымянным пальцем.
Парень, спавший на соседней койке, был благовоспитанным юношей из Бруклина, и звали его Гарольд Хенненсон. Для него просто свет клином сошелся на начальной боевой подготовке. Видимо, Гарольд считал основной курс чем-то вроде панацеи.
— Ты глянь, какие у меня стали мускулы! — восхищался он. — На, пощупай мой трицепс!
Я щупал его трицепс.
— Твердый.
— Как камень?
— Как камень.
Он без приказа ложился и делал перед взводом пятьдесят отжиманий. Без возражений чистил нужники. Брал дополнительные наряды на кухню. Он был безгранично предан военному ремеслу душой и телом и брал на себя значительную долю общей нагрузки, когда мы, салаги, в массе своей мечтали дожить до вечера очередного дня.
— Погляди на мой живот, — просил он, пропуская по торсу невидимую приливную волну, обнажавшую рельефно выступающие «кубики». — Видишь, какие крепкие мышцы?
— Крепкие, — честно соглашался я.
— Как камень?
— Как камень.
Гарольд Хенненсон погиб, когда его танк сорвался с африканской песчаной дюны невиданной высоты и взорвался. Гарольда можно считать еще одним примером нелогичных закономерностей, выпадающих на долю нашего брата солдата во время войны. В его честь был дан салют из десяти винтовок, а пепел выслали родителям в старый кирпичный домишко где-то в Бруклине.
Чего Гарольд не знал, да и знать не мог, так это того, что стальные мышцы живота — пусть хоть титановые, если угодно, — совершенно бесполезны, когда твой танк срывается с гребня песчаной дюны и превращается в огненный шар.
