Ян Валентин - Звезда Стриндберга
В редакции «Далакурирен» настроение было хуже некуда. Так хорошо начиналось, а теперь их оттеснили куда-то даже не на второй, а на двадцать второй план. Асаитское убийство? А слово-то такое вообще существует – асаитское? И кто и когда видел хоть одного поклонника асов в Фалуне? Или, скажем, в Грюксбу или Бенгтсхедене?
Стокгольмский практикант вместе с другими репортерами оборвал все телефоны в полиции – нет ли каких новостей в следствии? А полицейские ругались на чем свет стоит по поводу этой идиотской публикации – дурацкие стихи, Нифльхеймр, Настранд… сплошная хренотень.
На следующее утро гостелевидение решило для разнообразия внести в дискуссию немного научного скепсиса. Им удалось выковырять Эрика Халла с дачи под Фалуном и самолетом доставить его в Стокгольм.
Рядом с Халлом на диване, между двумя ярко-красными подушками, сидел какой-то потертый тип университетского вида, Дон… как его там? Тительман? Практикант перемотал запись на своем компьютере, чтобы удостовериться. Точно, Дон Тительман, профессор кафедры истории в Лундском университете.
Эрик Халл опять описал свое странное погружение в затопленную шахту. Практикант с пятого на десятое промотал немыслимо длинные рассуждения историка – что-то там об увлечении нацистов древнескандинавской мифологией, потом об обществе Туле [10], затем в его рассуждениях возник какой-то Карл Мария Вилигут…
Скучища смертная.
Практикант выключил компьютер и, ничего хорошего не ожидая, пошел на утреннюю планерку.
4. Бубе
Единственным человеком на земле, кого Дон Тительман любил безоговорочно и безгранично, была его бабушка, jiddische Bube [11]. Она первая приняла его всерьез. Он и сейчас помнил, как гордился, что именно его, и никого другого, она выбрала в наперсники. Было ему тогда восемь лет.
Бабушкин деревянный дом, где он обычно проводил лето, пах нафталином, непроветренным гардеробом и гниющими водорослями. Родители обычно подбрасывали его бабушке в Бостад уже в начале июня и без большой охоты забирали к началу занятий.
Дом разваливался. Краска на фасаде облупилась, а сад медленно покрывался гниющими яблоками и сливами. Их никто не собирал – Дон ленился, а у бабушки болели ноги.
В последние годы она даже не могла подняться по лестнице, и второй этаж был в полном его распоряжении. Несмотря на годами не вытираемую пыль и забитые окна, спать там было лучше, чем внизу, – по ночам бабушка не находила себе места.
Его спальня была рядом с лестницей. Каждый вечер начинался один и тот же ритуал – скрип рассохшихся полов, потом горестный вздох. Вздох означал, что Бубе села на вельветовый диван и растирает шрамы и рубцы на сморщенных икрах. Потом опять скрип паркета, опять вздох… и, убаюканный этим бесконечным ритмом, он засыпал.
Она попала в Равенсбрюк в июле 1942 года, когда еще только начинались медицинские эксперименты на заключенных. Эсэсовские врачи хотели проверить эффективность сульфаниламида при инфицированных огнестрельных ранениях. Решение проблемы могло существенным образом сказаться на боеспособности армии, поэтому эксперимент решили максимально приблизить к реальным условиям. Первыми подопытными кроликами стали пятнадцать заключенных, все мужчины.
Врачи разрезали камбаловидную мышцу от ахиллова сухожилия до подколенной ямки и в открытую рану втирали культуру анаэробных бактерий, возбудителей газовой гангрены. Культуру бактерий получали из Института гигиены Ваффен СС. Мышцу отрезали у подколенной ямки, чтобы сохранить возможность ампутировать конечность в случае распространения гангрены.
После этого рану присыпали сульфаниламидом, зашивали и наблюдали, что будет. Но эксперимент провалился. Раны заживали слишком быстро – ничего общего с тем, что происходит в боевой обстановке на фронтах.
Тогда выбрали новую группу испытуемых, на этот раз женщин в возрасте до тридцати лет. В их число попала и Бубе, бабушка Дона. Врачи концлагеря делали такой же, как и раньше, глубокий надрез вдоль задней поверхности голени, но на этот раз, чтобы воссоздать реальную картину фронтового ранения, в рану втирали не только раствор с бактериальной культурой, но и осколки стекла, землю и стружку. На этот раз эксперимент удался. По крайней мере, частично.
Нога у Бубе распухла от крови и гноя, она лежала в бреду, даже не слыша, как другие участницы эксперимента кричат от боли. Но сульфаниламид сделал свое дело, и через пару дней выяснилось, что никто из женщин от инфекции не погибнет.
Доктора пришли к выводу, что эксперимент все еще недостаточно реалистичен. Старшие врачи, Оберхаузер и Фишер, поехали в Берлин на конференцию, чтобы обсудить неудачу с коллегами.
Высокие специалисты пришли к выводу, что осколков, земли и стружки мало. Надо остановить кровоток в конечности. При фронтовых ранениях очень часто повреждаются крупные сосуды. А когда мы вносим анаэробную инфекцию в ткань с нормальным кровоснабжением, решили эксперты, приток кислорода с кровью мешает распространению гангрены. Это не реалистично!
Кто-то предложил дать по ногам испытуемых очередь из пулемета – уж тут-то никто не упрекнет в недостаточной реальности эксперимента. Но эту идею, поразмыслив, отвергли – невозможно достичь совершенно одинаковых пулевых ранений у всех женщин. Значит, чистоту эксперимента легко поставить под сомнение.
Наконец кому-то пришла в голову блестящая мысль наложить жгуты на голеностопный сустав и под коленом и таким образом ограничить доступ крови в изрезанную голень – тем самым будут созданы все предпосылки для развития гангрены.
У пяти подопытных из группы Бубе так и произошло – гангрена быстро распространилась на всю ногу и выше. Это были молодые и здоровые двадцатилетние девушки, но через несколько суток все было кончено.
Одна из них лежала на койке рядом с Бубе, и бабушка рассказывала, как нога девушки буквально на глазах распухала от гноя. К утру кожа на ноге была изъедена язвами, а гангрена уже пожирала бедра и нижнюю часть живота.
Даже если врачи СС дежурили бы всю ночь, ампутировать ногу они бы не успели. Утром были сделаны последние медицинские записи, и девушку увезли из палаты, чтобы застрелить. Для Бубе было shreklehen zach,особенно страшно, что она даже не пыталась вступиться. Более того, она почувствовала облегчение – такой жуткий запах исходил от несчастной.
К концу осени 1942 года опыты с сульфаниламидом и гангреной врачам, очевидно, надоели.
Теперь они решили начать эксперименты в области пластической хирургии. Была поставлена цель – разработать методы восстановления внешности солдат, вернувшихся с войны после обезображивающих ранений. Солдаты рейха имеют на это право.
Работали сразу по нескольким направлениям – от попыток трансплантации мышц и костей до длительного и обстоятельного наблюдения за заживлением переломов и поврежденных нервов.
Бубе и другие оставшиеся в живых после сульфаниламида женщины пригодились и тут.
Сначала у Бубе вырезали ленты мышц до самой фасции – важно было убедиться, может ли восстановиться мышечная ткань. Врачей постигло разочарование – оказалось, нет, не может.
Потом ей сломали большеберцовую кость в четырех местах, чтобы посмотреть, насколько быстро она срастается. Медсестры тщательно загипсовали перелом. Через несколько недель гипс сняли, убедились, что заживление перелома идет хорошо, и кость сломали снова – было принято решение продолжить эксперимент.
Вначале кололи небольшие дозы морфина, а потом, когда в Равенсбрюке положение становилось все более неопределенным, про обезболивание забывали. Но ей все равно повезло, ей выпала удача, a zach mazel,она часто это повторяла: «Мне выпала удача».
Одной девушке вырезали лопатку – хотели что-то там пересаживать. После этой операции она никогда больше не могла поднять руку. Другой ампутировали руку вместе с ключицей, третьей произвели экзартикуляцию нижней конечности – вычленили ногу из тазобедренного сустава. Одной польке, Бубе сама это видела, убрали обе скулы.
Все эти эксперименты, как потом было доказано на Нюрнбергском трибунале, никакой медицинской ценности не имели.
В последнюю военную весну в лагере появились белые автобусы Фольке Бернадотта [12]. Бубе опять повезло – на спине ее арестантской робы мелом нарисовали большой крест, увезли в Падборг, оттуда – в Эресунд, а 26 апреля на носилках внесли на борт парома в Хельсинборг. Ей было двадцать восемь лет.
Прошло три года, прежде чем она начала самостоятельно передвигаться, но страшные рубцы на ногах остались на всю жизнь. Восьмилетний Дон как-то пощупал эти узловатые наросты и подумал, что бабушкины ноги похожи на умирающие деревья.
