Майкл Грубер - Фальшивая Венера
Я долго молча таращился на него, разинув рот. Это было как кино, плохая мелодрама, в которой злодей объясняет беспомощному Джеймсу Бонду, как он собирается взорвать город. Но Креббс нисколько не был похож на злодея, никакого злорадства, только отеческая озабоченность, папа открывает маленькой Вирджинии страшную тайну, что никакого Санта-Клауса нет.
Во мне не осталось никаких сил возмущаться. Я с трудом вымолвил:
— Это же неслыханная наглость — поступать так с человеком, вы не находите, Креббс?
— Что ж, да, я самоуверенный мерзавец. Это у меня в крови, и, разумеется, этим пороком заражена вся наша нация. Но задумайтесь, Уилмот, вы всегда были сумасшедшим и без какой-либо помощи с моей стороны. Когда мы начинали все это, вы были невротическим, ограниченным художником, неспособным на стоящую работу, который батрачил за сущие гроши, малюя всякое дерьмо для рекламы. Для художника с вашими способностями это самое настоящее безумие. Теперь же, напротив, у вас есть деньги и свобода делать все, что только пожелаете.
— До тех пор, пока моим пожеланием будет подделывать картины для вас.
— Полагаю, это не будет отнимать у вас слишком много времени. У вас больше не будет той отговорки, будто вам нужно биться изо всех сил, чтобы содержать свою семью, и вам придется предстать перед чистым холстом без этого костыля. Вы сможете писать для себя. Быть может, вы будете процветать как никогда, быть может, нет. Я, конечно же, надеюсь на первое. Может быть, вы станете тем, кто спасет живопись на ближайшую тысячу лет.
— О да, положитесь в этом на меня! — воскликнул я, и мы оба улыбнулись.
Я не мог ничего с собой поделать.
— И еще одно, — продолжал Креббс. — Мне также кажется, что в самых потаенных глубинах души вам не так уж и отвратительна мысль о подделке. Вы мечтали принести красоту в мир, а нынешним так называемым искусствоведам и ценителям искусства это не нужно. Вот вам и способ осуществить свое желание и дать им всем в глаз. И мне тоже страстно этого хочется. Картины Шлосса, уничтоженные из-за деяний моего отца и преступлений моей страны, снова будут жить. И никто и никогда не заметит разницы.
— Вы могли бы возвратить их наследникам Шлосса.
— Мог бы. И не исключено, я так и сделаю — верну часть картин. Но, понимаете, у меня большие расходы, и покровительство художнику — занятие очень дорогое. В конце концов, я должен сделать так, чтобы Чарлз Уилмот оставался счастливым.
— Должны. Я отметил, что вы перестали притворяться, будто я преуспевающий художник-фигуративист, желанный клиент музея Уитни.
— Я ничего не переставал, — возразил Креббс. — Это вы, к сожалению, не можете восстановить свое прошлое или хотя бы вспомнить, о чем говорилось всего минуту назад. Например, я понятия не имею, о чем, на ваш взгляд, мы сейчас беседовали. Лично я помню, что это была дискуссия об акварелях Уинслоу Хомера.
Мгновение я смотрел на него, затем расхохотался; смех просто выплеснулся из меня и долго не затихал. Креббс был абсолютно прав. Мы с ним могли обсуждать все, что угодно. И моей тщательно составленной аппликации, возможно, на самом деле не существовало. И действительно, когда я наконец перевел дух и вытер глаза, оказалось, что она куда-то исчезла со стола. А где мой крошечный имплантат? Кто знает?
— Я рад, что вам весело, — сказал Креббс.
Мне показалось, что он произнес это с некоторым беспокойством: он хотел, чтобы я был сумасшедшим, но не окончательно спятившим.
— Да, теперь я понимаю, почему сумасшедших всегда представляют хохочущими. Знаешь, Вернер, здесь очень мило, но я, пожалуй, лучше верну свою безумную задницу обратно в Нью-Йорк. Если только я не остаюсь пленником.
— Тебя никто никогда не держал в плену, кроме тебя самого. Чем ты займешься в Нью-Йорке?
— О, знаешь, улажу свои дела. Взгляну на ту картину, которую, по твоим словам, я не писал.
— Не писал. Салинас обнаружил утерянного Веласкеса в обширных недрах музея Альбы, не спрашивай как. И все махинации Марка были направлены только на то, чтобы помочь Салинасу переправить картину из Испании. Поверх Венеры действительно был написан поддельный Бассано. Быть может, это сделала сама Леонора Фортунати, чтобы обезопасить себя и своего знаменитого возлюбленного. Как ты сам мне рассказал.
— В любом случае история очень занятная. Вернер, а ты когда-нибудь говоришь правду?
— Я всегда говорю правду, в своем роде, — сказал Креббс, встал и пожал мне руку. — Буду на связи.
С этими словами он вернулся в дом.
На следующий день Франко отвез меня в Мюнхен, я сел на самолет до Лондона, а оттуда вылетел в Нью-Йорк. Остановившись в гостинице «Хилтон», я позвонил Марку, и мы мило побеседовали, ни словом не обмолвившись о том широкомасштабном предательстве, которое он подстроил, хотя, как мне показалось, Марк немного нервничал. Он пригласил меня на торжественный прием и мимоходом упомянул о том, что на нем будешь ты, и я согласился.
Когда я завершу свой рассказ, я перепишу все звуковые файлы, которые ты только что прослушал, на компакт-диск, отправлюсь на прием к Марку и передам этот диск тебе. Почему тебе? Не знаю, ты всегда мне казался нейтральным наблюдателем, и мне любопытно, что ты скажешь по поводу всего этого. Быть может, ты укажешь на какую-нибудь зацепку и это позволит взглянуть на все по-другому, не так, как это вижу я. Возможно, тебе еще захочется рассмотреть картину, если ты сможешь подойти к ней близко. Может быть, ты найдешь ее особенно интересной.
~ ~ ~
Когда я закончил прослушивать последний файл, было уже четыре часа утра, и потом я упал в кровать полураздетый и проспал почти до самого полудня, не слыша будильника и звонков сотового телефона. Моя секретарша встревожилась, тщетно пытаясь до меня дозвониться. Я позвонил дежурному администратору, но никакой Чаз Уилмот не появлялся и не звонил, что показалось мне странным. Я думал, весь смысл этого компакт-диска — встретиться и поговорить. Проверив сообщения, я обнаружил среди них одно от Марка Слейда, в котором он приглашал меня на аукцион, который должен был состояться вечером, и спрашивал, нет ли у меня каких-нибудь новостей от Чаза.
Я собирался возвращаться в Стамфорд, у меня была назначена деловая встреча на час дня, но я позвонил в офис и попросил перенести ее — я до сих пор находился под впечатлением от странного рассказа Чаза, и у меня не было настроения обсуждать детали страхования парка развлечений. Я кое-как убил несколько часов, разговаривая по телефону и пытаясь читать бумаги и электронную почту, без особого успеха. Затем привел себя в порядок, оделся и поймал такси, чтобы ехать на аукцион Сотби.
Я не пробыл в зале и нескольких минут, как Марк оторвался от группы с виду преуспевающих джентльменов и отвел меня в угол. Сегодня он был переполнен собой, переполнен предвкушением того грандиозного события, которое должно было сейчас свершиться. Судя по всему, клуб миллиардеров присутствовал здесь во всей своей мощи, из Европы, Японии, с Ближнего Востока, из Латинской Америки, потому что это была уникальная возможность урвать Веласкеса. Последней картиной художника, выставленной на продажу, был портрет Хуана де Парехи, приобретенный «Метрополитеном» в тысяча девятьсот семидесятом году на аукционе Кристи за четыре с половиной миллиона, и в обозримом будущем другая вряд ли представится. Я спросил у Марка, достанется ли и эта картина «Метрополитену», но он сказал, что об этом не может быть и речи, сейчас музею такое не по плечу. Кому же тогда? Марк указал на женщину в строгом сером костюме, которая стояла в глубине зала рядом с телефонами, посредством которых покупатели, не присутствующие в зале, общаются со своими агентами. У нее были черные волосы с прямым пробором, забранные в узел на затылке, алая помада и ногти такого же цвета. Оливковая кожа. Зеленые глаза. Марк сказал, что она представляет Испанию.
— Ты имеешь в виду Прадо?
— Нет, я имею в виду долбаное королевство Испанию. Ты бы видел, как она разговаривает по телефону.
И затем он перевел разговор на Чаза и снова спросил, говорили ли мы с ним на приеме, и я ответил, что говорили, и тогда Марк прямо спросил, утверждал ли Чаз, что написал этого Веласкеса, и я сказал, да, утверждал. О компакт-диске я не стал говорить. Марк сказал, что он этого опасался. Бедняга Чаз. «Ты знаешь, что у него был нервный срыв?» Я ответил, что не слышал об этом, но Чаз показался мне несколько странным. «Несколько! — усмехнулся Марк. — Да этот парень сбежал из психушки, я никак не могу понять, почему ему разрешают разгуливать на свободе». Далее рассказал о том, как он нашел для Чаза один заказ в Европе, а тот там сошел с рельсов, стал обвинять всех, что его накачивают наркотиками, рассказывать про то, что он может путешествовать назад во времени, становиться Веласкесом и писать его картины, в том числе вот эту, а целые периоды из его настоящей жизни начисто стерлись из памяти. Я сказал, что это ужасно, и Марк ответил: «Да, но вот картины его теперь пойдут нарасхват, если только он соблаговолит что-нибудь написать; люди любят рассказы про сумасшедших художников, вспомни Поллока, вспомни Мунка, вспомни Ван Гога».
