Клер Макинтош - Личный мотив
Ты представила нас, и Филип пожал мне руку.
– Вы, должно быть, очень гордитесь ею.
– Моя жена чрезвычайно талантлива, – сказал я. – И я, разумеется, ею горжусь.
Наступила пауза, прежде чем Филип заговорил снова.
– Мне очень жаль, но я вынужден украсть у вас Дженну, поскольку должен ее кое-кому здесь представить. К ее работам есть большой интерес, и… – Он умолк и, подмигнув мне, выразительно потер большим пальцем об указательный.
– Я далек от того, чтобы вставать на пути возможных будущих продаж, – сказал я.
Я следил, как вы вдвоем шли через комнату. Рука Филипа все время лежала у тебя на талии, и тогда я понял, что у вас роман. Не помню, как я провел оставшееся время выставки, но я не сводил с тебя глаз. Когда шампанское закончилось, я стал пить вино и уже не отходил от бара, чтобы каждый раз к нему не возвращаться. И при этом я все время следил за тобой. На твоем лице была улыбка, какой я давно уже не видел, и передо мной ненадолго возникла та веселая девушка, которую я много лет назад встретил в студенческом центре с друзьями. Больше ты, похоже, так никогда уже не смеялась.
Моя бутылка была пуста, и я попросил еще одну. Бармены за стойкой переглянулись, но сделали, как я сказал. Люди начали расходиться. Я видел, как ты прощаешься с ними – с одними целуешься, другим жмешь руку. Но ни с кем ты не была так сердечна, как со своим куратором. Когда из посетителей осталось всего несколько человек, я подошел к тебе.
– Нам пора идти.
Было видно, что ты чувствуешь себя неловко.
– Я пока не могу уйти, Иен, здесь еще люди. И я должна помочь все убрать.
– Дженна, все в порядке, – вмешался Филип. – Бедняга Иен почти не видел тебя все это время и, вероятно, хочет должным образом отпраздновать с тобой этот успех. Я могу все здесь закончить сам, а за своими работами ты приедешь завтра. Это был действительно большой успех. Молодец!
Он поцеловал тебя в щеку, теперь уже только раз, но ярость внутри меня грозила выплеснуться через край, и я просто не мог говорить.
Ты кивнула. Мне показалось, что Филип тебя разочаровал: может быть, ты надеялась, что он попросит тебя остаться? Отошлет меня домой, а тебя оставит здесь? Я взял твою руку, пока ты продолжала говорить с ним, и сжал ее. Я знал, что ты не издашь ни звука, и постепенно сжимал ее все сильнее и сильнее, пока хрящи твоей ладони не стали выскальзывать из моих пальцев.
Наконец Филип закончил. Он протянул мне руку, и я был вынужден отпустить тебя. Я слышал, как ты облегченно выдохнула, и видел, что ты взялась за эту ладонь второй рукой.
– Рад был с вами познакомиться, Иен, – сказал Филип. Он взглянул на тебя и снова перевел взгляд на меня. – Позаботьтесь о ней, хорошо?
Интересно, что такого ты ему рассказала?
– Я всегда это делаю, – спокойно ответил я.
Я повернулся к выходу и взял тебя за локоть. Мой большой палец впился тебе в руку.
– Ты делаешь мне больно, – с придыханием произнесла ты. – Люди увидят.
Не знаю, откуда у тебя взялась эта интонация, но раньше я такого от тебя не слышал.
– Как ты смеешь выставлять меня идиотом? – прошипел я. В этот момент мы спускались по лестнице мимо какой-то пары, которая вежливо улыбнулась нам. – Ты флиртовала с ним на глазах у всех и провела весь вечер, прикасаясь к нему, целуя его!
Когда мы дошли до парковки, я уже не заботился о том, чтобы сдерживаться, и звук моего голоса громко звенел в сумерках:
– Ты все-таки трахаешься с ним, да?
Ты не ответила, и твое молчание еще больше разъярило меня. Я схватил твою руку и заломил за спину, выворачивая все больше и больше, пока ты наконец не закричала.
– Ты привела меня сюда, чтобы высмеять?
– Нет!
Слезы катились по твоим щекам и падали на одежду, оставляя на ней темные пятна.
Кулак мой сжался сам собой, но как раз тогда, когда я почувствовал знакомую нервную дрожь в руке, мимо нас прошел мужчина.
– Добрый вечер, – сказал он.
Я удержал руку, и мы так и стояли на расстоянии нескольких футов друг от друга, пока шаги его не затихли.
– Садись в машину.
Ты открыла водительскую дверцу и, сев за руль, попала ключом в замок зажигания только с третьей попытки. Было всего четыре часа, но уже стемнело. Шел дождь, и ты щурилась всякий раз, когда отраженный от мокрого асфальта свет фар встречных машин бил тебе в глаза. Ты все еще плакала и терла рукой нос.
– Ты только посмотри на себя, – сказал я. – Филип знает, какая ты на самом деле? Хнычущая жалкая мышь, а не женщина!
– Я не сплю с Филипом, – ответила ты.
Каждое из этих слов ты произнесла отдельно, через паузы, чтобы подчеркнуть их значение, и я с размаху врезал кулаком по приборной панели.
Ты вздрогнула.
– Я не в его вкусе, – сказала ты. – Он…
– Не говори со мной, как с идиотом, Дженнифер! У меня есть глаза. И я вижу, что происходит между вами.
Ты резко затормозила под красный свет светофора, а затем снова резко тронулась, когда зажегся зеленый. Я повернулся на своем сиденье, чтобы все время видеть тебя. Я хотел прочесть выражение твоего лица, понять, о чем ты думаешь. И думаешь ли ты сейчас о нем. Я видел, что так оно и было, хотя ты и пыталась это скрыть.
Как только мы доберемся домой, я пресеку это, положу этому конец. Как только мы доберемся домой, ты у меня перестанешь думать вообще.
46
Здание Бристольского Суда Короны старше, чем у суда магистрата, и важно ворчит своими коридорами, отделанными деревянными панелями. В зал суда входят и выходят приставы, и от их развевающихся черных мантий бумаги на столе секретаря подлетают, когда они проходят мимо. Здесь стоит некомфортная тишина, как в библиотеке, где хочется кричать оттого, что там никто не разговаривает, и я крепко прижимаю ладони к глазным яблокам. Когда я убираю руки, изображение теряет фокус. Мне бы хотелось, чтобы так и оставалось: размытые очертания предметов и неясные фигуры выглядят менее устрашающими, менее серьезными.
Теперь, когда я здесь, мне уже страшно. Бравада в моем сознании, с какой я двигалась к этому дню, исчезла, и хотя я в ужасе думаю о том, что Иен сделал бы со мной, если бы меня выпустили, я точно так же боюсь того, что ждет меня в тюрьме. Я сжимаю кулаки и впиваюсь ногтями в ладони. Мое воображение заполнено эхом шагов, приближающихся по металлическим переходам, узкими койками в серых камерах с такими толстыми стенами, что никто не услышит, даже если я закричу. Я чувствую резкую боль и, опустив глаза, вижу, что поцарапала себя до крови, а когда я вытираю ее, на моей ладони остается широкий розовый мазок.
В загородке, куда меня поместили, хватит места для нескольких человек; здесь два ряда привинченных к полу кресел, сиденья которых сейчас подняты, как в кинотеатре. С трех сторон это место окружено негармонично смотрящейся здесь стеклянной стеной, и по мере того, как зал суда заполняется зрителями, я все беспокойнее ерзаю на стуле. Сейчас людей во много раз больше, чем на первом слушании. На их лицах уже не умеренное любопытство магистратных tricoteuses, а открытая ненависть жаждущих правосудия. Мужчина с оливкового цвета кожей и в кожаной куртке на два размера больше нужного не сводит с меня глаз, рот его перекошен от молчаливой злости. Я начинаю плакать, а он качает головой и презрительно кривит губы.
Я засовываю руку в карман, где лежит фото Джейкоба, и нащупываю пальцами уголки.
Представительство сторон процесса тоже увеличилось: у каждого из барристеров[17] есть своя команда, которая сидит позади ряда письменных столов и периодически наклоняется друг к другу, чтобы срочно переговорить. Похоже, барристеры и приставы – единственные, кто чувствует себя здесь как рыба в воде. Они нахально обмениваются громкими шутками, а я думаю, почему так устроен этот суд, почему эта система намеренно настроена против тех, кто в ней нуждается. Дверь распахивается, и в зал входит еще одна группа людей, сдержанных и настороженных. Дыхание у меня перехватывает, потому что я вижу среди них Анну. Она проскальзывает на первый ряд и садится рядом с юношей в кожаной куртке, который берет ее за руку.
Вы должны помнить, что он был мальчиком. Что у него была мама. И что сердце ее теперь разрывается.
Единственным незаполненным пространством в зале остается скамья присяжных, все ее двенадцать мест сейчас пусты. Я представляю себе эти ряды, когда они заняты мужчинами и женщинами, которые сморят, как я говорю, и принимают решение о моей виновности. Я лишила их этого, оградила от мук сомнений относительно того, правильное ли решение они приняли, избавила Анну от лишней боли, чтобы смерть ее сына еще раз не разбиралась подробно в зале суда. Рут Джефферсон пояснила, что это сыграет мне на руку: судьи относятся более снисходительно к тем, кто экономит расходы суда на проведение процесса.
– Встать, суд идет.
Судья стар, и на его лице написано, что перед ним прошли истории тысяч семей. Его острый взгляд разом охватывает весь зал, но на мне не задерживается. Я для него всего лишь еще одна глава в долгой карьере, полной трудных решений. Я думаю, решил ли он уже что-то в отношении меня, знает ли уже, сколько я буду сидеть.
