Джоанн Харрис - Мальчик с голубыми глазами
— Только мать способна понять такое, — промолвила она. — Только мать способна почувствовать все, что происходит с ее ребенком. Я знала: с мальчиком что-то не так. Он вдруг начал ходить во сне, плакать, и я сразу подумала, что это неспроста.
О да, она умна! Она все-таки заставила их проглотить крючок. Скормила меня, точно отравленную наживку, преспокойно наблюдая, как я корчусь и извиваюсь. И факты были неоспоримы. С семи до тринадцати лет ее младший сын Бенджамин пребывал в особых отношениях с доктором Грэмом Пикоком, помогая тому в научных исследованиях. Доктор Пикок подружился с мальчиком, уплатил за его обучение в школе и даже предлагал определенную финансовую помощь его матери, то есть ей, поскольку она одна растила троих сыновей…
Затем, никого не предупредив, Бен вдруг перестал общаться с доктором. Стал замкнутым и необщительным, в школе дела у него пошли плохо, он стал отбиваться от рук, мало того, категорически отказывался посещать Особняк, однако никаких разумных причин своего отказа не называл. В итоге доктор Пикок перестал поддерживать их, и ей пришлось самой решать многочисленные сложные проблемы, которые на нее свалились.
Тут-то ей и следовало заподозрить, что дело весьма серьезное, но гнев ослепил ее, и это оказалось для доктора весьма кстати, а когда на дверях Особняка появилась та надпись, она просто восприняла ее как еще одно доказательство безобразного поведения Бена, хотя тот и отрицал свое участие в этом варварском поступке. Но она не поверила ему. А недавно она поняла, что, собственно, означал тот поступок: это была попытка позвать на помощь, попытка предупредить…
— Би-Би, что ты написал на двери Особняка? — спросила мать.
Услышав в ее голосе одновременно и любовь, и откровенную угрозу, я отвернулся.
— Пожалуйста, мама… Эт-то же так д-давно было… Я вовсе н-не д-думаю…
— Би-Би.
Только я один расслышал ту незначительную перемену в ее голосе, ту уксуснокислую интонацию с запахом прокисших фруктов, которая тут же вызвала у меня во рту мерзкий привкус витаминного напитка. В висках застучала боль, и я тщетно пытался найти какое-нибудь подходящее слово, способное эту боль отогнать. Заветное слово, которое звучит немного по-французски и отчего-то заставляет меня думать о зеленых лужайках и запахе скошенного сена на лугу…
— Извращенец, — пробормотал я.
— Что? — уточнила мать.
И я повторил это слово, а она улыбнулась мне и задала новый вопрос:
— Почему же ты написал именно это слово, Би-Би?
— Потому что он и есть извращенец. Извращенец!
Я все еще чувствовал себя попавшим в ловушку, но за страхом и виной в моей душе таилось и кое-что почти приятное: ощущение собственной довольно опасной власти.
Мне вспомнилась миссис Уайт, как она выглядела в тот день, когда стояла на ступеньках крыльца, не пуская меня в Особняк. Я вспомнил, с какой откровенной жалостью смотрел на меня мистер Уайт во дворе школы Сент-Освальдс после моего признания. Я вспомнил, как доктор Пикок подглядывал в щель между занавесками, с какой жалкой, овечьей улыбкой он наблюдал, как я, раздавленный, уползаю прочь от его дома. Я вспомнил материных хозяек, которые всячески баловали меня, пока я был малышом, но стоило мне чуточку подрасти, они не только утратили ко мне интерес, но и каждый раз обливали меня презрением. Я вспомнил учителей в школе и своих братьев — те и другие тоже всегда относились ко мне презрительно. А потом я вспомнил Эмили…
И понял, как легко мог бы отомстить всем этим людям, заставить их обратить на себя внимание, заставить страдать так, как страдал я. И впервые со времен далекого детства меня охватило пьянящее ощущение собственного могущества, я испытал мощный прилив сил, словно перед решающей атакой.
Атака. В английском языке слово charge, атака, имеет и множество других значений и оттенков — и мощи, и вины, и нападения, и задержки, и платы, и цены. И пахнет это слово обожженной проволокой и припоем, а его цвет напоминает цвет летнего грозового неба, освещенного вспышками молний.
Не думайте, что я пытаюсь снять с себя ответственность за свой поступок. Вы ведь знаете, я причисляю себя к плохим парням. И никто меня не заставлял делать то, что я сделал. В тот день я действовал совершенно сознательно. Хотя мог бы поступить иначе — хорошо и правильно. Мог бы вставить затычку в эту бочку с дерьмом. Мог бы открыть правду. И признаться во лжи. Выбор у меня был. Я мог бы уйти из дома. Мог бы сбежать подальше от этого хищного растения…
Но мать смотрела на меня, и я понимал: никогда ничего из перечисленного я не сделаю. И даже не потому, что я боялся ее — хотя да, боялся, очень боялся! Я просто не устоял перед возможной властью, перед соблазном превратиться в того, на кого обращены все взоры…
Конечно, мне тут нечем гордиться. Я и не горжусь. Это отнюдь не самое великое мгновение моей жизни. Преступления вообще по большей части до отвращения банальны; боюсь, и мое не явилось исключением. Но я был молод, слишком молод, и не мог догадаться, что мать попросту очень ловко мной манипулирует, что она умело провела меня сквозь череду испытаний навстречу вознаграждению, которое на самом деле окажется жутчайшим наказанием на свете…
Зато теперь она улыбалась — самой искренней улыбкой, прямо-таки излучавшей одобрение. А я в тот момент только и жаждал одобрения, мне хотелось услышать слова: «Отлично, сынок!», хоть я и ненавидел ее…
— А теперь расскажи им, Би-Би, — велела мне мать, по-прежнему сияя улыбкой, — расскажи, что он делал с тобой.
10
Время: 03.58, воскресенье, 17 февраля
Статус: ограниченный
Настроение: упрямое
Музыка: 10сс, I'm Not in Love
После этого Эмили первым делом взяли под особую опеку. В качестве превентивной меры. Просто с целью обеспечить безопасность. Нежелание девочки в чем-то обвинять доктора Пикока восприняли скорее как доказательство долговременного насилия, чем простой невинности, а ярость и растерянность Кэтрин, когда она столкнулась с обвинениями, выдвинутыми против доктора, сочли еще одним свидетельством ее тайного сговора с обвиняемым. Всем было ясно: в доме доктора творилось что-то весьма подозрительное. В лучшем случае — циничный обман, в худшем — широкомасштабное, хорошо законспирированное преступление…
И тут на сцене появился ваш покорный слуга со своими показаниями. Из моей речи следовало, что все началось так невинно! Доктор Пикок был очень добр ко мне. Частные уроки, время от времени деньги на карманные расходы — именно так он нас всех и заманивал. Именно так он и к Кэтрин Уайт подобрался. А ведь эта женщина имеет в своем анамнезе затяжную депрессию, женщина весьма честолюбивая, падкая на лесть, которой безумно хотелось верить, что ее дочь — ребенок особенный, она настолько жаждала этого, что ухитрилась буквально ослепнуть — то есть не видеть правды, даже глядя на нее в упор…
Книги из библиотеки доктора Пикока мне тоже весьма помогли в обвинениях. Биографии наиболее известных литераторов-синестетов — Набокова, Рембо, Бодлера, Де Квинси, добровольные исповеди наркоманов, гомосексуалистов, педофилов, для которых погоня за Возвышенным была первоочередной задачей, не шедшей ни в какое сравнение с мелочной моралью той эпохи. Материал, представленный в качестве улик, не носил непосредственно подсудного характера, но полицейские, не такие уж большие знатоки искусства, сочли, что количество подобных произведений в библиотеке доктора Пикока убеждает кого угодно: перед ними действительно преступник! Сюда же были приобщены и выпускные фотографии учеников школы Сент-Освальдс, сделанные, когда Грэм Пикок заведовал этим учебным заведением для мальчиков, альбомы по древнегреческому и древнеримскому искусству, а также гравюры с изображением статуй обнаженных юношей. Первое издание «Желтой книги» Бёрдсли, собрание иллюстраций Овендена к «Лолите» Набокова, знаменитый карандашный рисунок обнаженного юноши (приписываемый Караваджо) и роскошно иллюстрированное издание «Душистый сад» — книга эротической поэзии Верлена, Суинберна, Рембо и Маркиза де Сада…
— И все это вы показывали семилетнему мальчику?
Доктор Пикок попытался оправдаться.
— Это же часть образовательного процесса, — заявил он. — И Бенджамину было очень интересно; ему хотелось понять, кто он…
— И кто же он, по-вашему?
Доктор Пикок снова предпринял попытку просветить аудиторию. Но если мальчик Икс восторженно слушал о различных случаях синестезии, о том, как музыка, мигрени и оргазмы проявляются в различных цветах и оттенках, то полиции более всего хотелось услышать о том, что конкретно доктор и мальчик Икс обсуждали в течение этих бесчисленных «частных уроков», и выяснить, не пытался ли доктор соблазнить мальчика, потрогать его, не давал ли ему наркотики, не проводил ли время наедине с Бенджамином или с кем-то из его братьев.
