Уильям Айриш - Вальс в темноту
Она вошла в комнату, неся в каждой руке по стакану, наполненному густой массой бледно-золотистого цвета.
— Вот. Один — тебе, один — мне. — Она протянула ему оба стакана. — Возьми, какой тебе больше нравится. — Потом приложила к губам тот, что остался у нее в руке. — Надеюсь, что я не пересластила. А то будет слишком приторно. У тебя можно попробовать?
— Конечно.
Взяв у него другой стакан, она тоже поднесла его ко рту. На ее верхней губе осталась небольшая белая полоса.
Тут она вдруг насторожилась и повернула голову в сторону кухни.
— Что это?
— Что? Я ничего не слышал.
Она заглянула на кухню. Лишь на секунду. Потом снова вернулась к нему.
— Мне что-то послышалось. Я на всякий случай заперла дверь.
Она подала ему выбранный им вначале стакан.
— Раз тут есть бренди, — сказала она, — предлагаю тост. — Она чокнулась с его стаканом. — За твое здоровье.
Она осушила свой стакан до дна.
Он сделал глоток. Напиток показался ему очень приятным на вкус. От содержавшегося в нем алкоголя, на который она не поскупилась, по его телу разнеслось приятное расслабляющее тепло.
— Правда, вкусно? — спросила она.
— Вполне, — согласился он, скорее для того, чтобы сделать ей приятное. Сам-то он особых достоинств в этом напитке не видел: не пойми что — ни лекарство, ни выпивка.
— Допей все, иначе не поможет, — мягко, но настойчиво сказала она. — Видишь, как я.
Чтобы пощадить ее чувства и из уважения к затраченным трудам, он допил до дна.
После этого он неуверенно провел языком по нёбу.
— Какой-то странный привкус — ты не находишь? Вяжет немного.
Она взяла у него стакан.
— Это потому, что я туда молока добавила. Ты отвык от этого вкуса. Забыл, наверное, как тебе нравилось сосать грудь, когда ты был младенцем.
— Забыл, — подтвердил он с насмешливой серьезностью. — Ведь ты еще не давала мне возможности снова лицезреть эту сцену.
Они немного посмеялись тихим, доверительным смехом.
— Пойду сполосну стаканы, — сказала она, — а потом поднимемся наверх.
Сначала он спал крепко, а перед тем, как заснуть, не переставал чувствовать в желудке расслабляющее тепло тонизирующего напитка, хотя, в отличие от обыкновенной выпивки, он грел только желудок, не разносясь по всему телу. Но через час или два он проснулся в мучениях. Тепло перестало быть приятным, оно превратилось в обжигающее пламя. Сон уже не шел к нему — ему казалось, что у него внутри беспрерывно поворачивали острый огненный меч.
Оставшаяся часть ночи напоминала восхождение на Голгофу. Он не раз взывал к Бонни, но та была слишком далеко и не слышала. Наконец, отчаявшись, брошенный и беспомощный, он закусил губу и замолчал. Утром весь его подбородок был покрыт запекшейся кровью.
В дальнем углу комнаты, на огромном расстоянии от него, стоял стул с его одеждой. Стул из черного дерева с обитыми абрикосовым плюшем сиденьем и спинкой. Стул, на который он раньше никогда не обращал особого внимания, теперь сделавшийся символом.
Символом неизмеримого расстояния от болезни до здоровья, от беспомощности до дееспособности, от смерти до жизни.
В дальнем углу, на огромном расстоянии.
Он должен добраться до этого стула, преодолеть расстояние. Путь большой, но он должен его пройти. Он так напряженно, с такой тоской пожирал взглядом этот стул, что вся комната словно погрузилась в туман, а стул сделался центром мироздания, единственным ярким предметом среди расплывшихся очертаний.
Он не мог спустить ноги с кровати, поэтому сначала ему пришлось съехать на пол головой и плечами. Вслед за этим, отчаянно дернувшись, он скинул вниз и все остальное.
Потом он пополз по полу, будто огромный червяк или гусеница, касаясь ковра подбородком, шевеля ворс жаркой волной прерывистого дыхания. Но, конечно, ни один червяк или гусеница не может таить в сердце такую отчаянную надежду.
Медленно, словно остров за островом преодолевая один цветочный узор за другим. А одноцветный фон между ними казался ему проливом или бездной, не в дюймы, а в мили шириной. Тому, кто когда-то соткал этот ковер, и в голову не могло прийти, что этим отрезкам будет вестись такой счет, что их окропят пот и кровь, пролитые в бессилии и надежде.
Он приближался к цели. Стул уже виделся не целиком, его спинка находилась у него высоко над головой. В его поле зрения попадали четыре ножки, стоявшие между ними туфли и часть сидения. Все остальное тонуло в туманной высоте.
Потом исчезло и сиденье, остались только ножки: он был уже совсем близко. Может, так близко, что можно было бы коснуться стула рукой, если вытянуть ее прямо перед собой.
Он не дотянулся совсем чуть-чуть. Между его растопыренными пальцами и той ножкой, на которую он нацелился, оставалось не больше шести дюймов. Шесть дюймов оставалось ему преодолеть.
Извиваясь, корчась, он отвоевал еще дюйм. Он понял это по краю цветочного узора. Но стул, словно дразня его, каким-то образом отодвинулся на точно такое же расстояние. Он по-прежнему отстоял от него на шесть дюймов. Тот дюйм, что он преодолел с одной стороны, прибавился с другой.
Еще один дюйм позади. И снова стул обманул его, переместившись прочь.
Но это же сумасшествие какое-то, галлюцинация. Не может же стул над ним насмехаться.
Он изо всех сил напряг каждое сухожилие руки, от плеча до подушечек пальцев. Ценой нескольких лет жизни он покрыл эти шесть дюймов. На этот раз стул внезапным рывком отскочил назад. И снова между ними шесть дюймов, те же, но уже другие шесть дюймов.
Тогда сквозь слепящие слезы он, наконец, заметил, что прибавилась лишняя пара туфель. Их было не две, а четыре. Его собственные, между ножками стула, и ее, сбоку, до сих пор им не замеченные. Она так осторожно открыла дверь, что он не услышал.
Она склонилась над ним, одной рукой придерживая юбки, чтобы до последнего момента не обнаружить своего присутствия. Другая рука лежала на спинке стула, незаметно отодвигая его всякий раз, когда он думал, что наконец добрался до цели.
Шутка, видно, показалась ей весьма недурной. Она заливисто, от души расхохоталась. Потом взяла себя в руки и закусила губу, по крайней мере, приличия ради.
— Что тебе нужно: одежда? Что ж ты меня не попросил? — насмешливо произнесла она. — Какой тебе с нее толк? Ты же на ногах не держишься.
И на этот раз, взявшись за стул покрепче, она прямо перед его слезящимися глазами отодвинула его к самой стене, сразу на два ярда, лишив его всякой надежды.
Но сложенные на стуле брюки, оказавшись милосерднее, чем она, упали на его протянутую ладонь, и он, сомкнув пальцы, крепко вцепился в них.
Тогда она наклонилась, чтобы отнять их у него в краткой неравной борьбе.
— Они тебе не понадобятся, дорогой, — сказала она, уговаривая его, словно капризного ребенка. — Ну же, отпусти. Что ты с ними будешь делать?
Потянув за брюки, она потихонечку заставила его выпустить их из непослушных пальцев.
Затем, укладывая его обратно в постель, она наградила его сладкой, заботливой улыбкой, обжегшей его, словно каленым железом, и закрыла за собой дверь.
В центре мироздания стоял стул из черного дерева, обитый абрикосовым плюшем. В дальнем углу комнаты, на огромном расстоянии.
Глава 63
В тот же день она еще раз зашла к нему и присела на постель больного, безупречно одетая, хорошенькая, как с картинки — настоящая сестра милосердия, внимательная, заботливая, готовая исполнить все, что ему понадобится. Все, кроме одного.
— Бедняжка Лу. Ты сильно страдаешь?
Он решительно отказался в этом сознаться.
— Все будет хорошо, — прерывающимся голосом заверил он ее. — Я в жизни своей никогда не болел. Это скоро пройдет.
Не возражая, она покорно опустила глаза и вздохнула.
— Да, это скоро пройдет, — невозмутимо согласилась она.
В его голове почему-то на мгновение возник образ довольного котенка, который только что вылакал блюдце молока, и тут же снова исчез.
Она нежно обмахнула его своим веером. Принеся таз, влажной тряпкой смочила его горячий лоб и вздымающуюся грудь. Каждое ее прикосновение было легким, как крыло мотылька.
— Принести тебе чашку чаю?
Его чуть не стошнило. Он резко отвернул голову.
— Хочешь, я тебе почитаю? Может, ты немного развеешься.
Она спустилась вниз за книжкой стихов и сладким, убаюкивающим голосом прочла ему строчки из Китса:
О, что тебя мучает, доблестный рыцарь,
Какой удручен ты печалью?..
Остановившись, она невинным тоном осведомилась:
— Что это значит: «Прекрасная дама пощады не знает»? Звучит красиво, но смысла никакого. Неужели все стихи такие?
Не в силах больше этого выносить, он закрыл уши ладонями и отвернул голову.
