Энтони О'Нил - Фонарщик
— У меня такое чувство, — сдержанно сказал Макнайт, — что нас здесь не ждут.
— Может, не пойдем? — прошептал Канэван. — Опасно… может быть, уже слишком поздно.
— Это не ваши слова, — возразил Макнайт, — в вас говорит голос саморазрушения.
Они заставили себя ступить на мостик, одуревая от змеевидных волн жара и светящихся газов, и почти сразу же их лица облепили москиты размером с жука-оленя. Они пытались их отогнать, но насекомые кружились и атаковали с возраставшей яростью. Макнайт и Канэван изо всех сил старались сохранять равновесие, а потревоженные гарпии пихались и пищали во сне.
С них градом лил пот, в толстые подошвы ботинок все время впивались опасно торчащие гвозди, но Макнайт и Канэван мужественно шли по мостику, отбиваясь от москитов, с трудом вдыхая опаляющий легкие воздух и стараясь не поддаваться притягательности вихрей раскаленной лавы. Они добрались до середины моста, когда их насторожила пугающая тишина — гарпии проснулись.
Медлить было нельзя. Не оборачиваясь, они бросились по мостику, сохраняя равновесие исключительно благодаря инерции, и спасла их только сила ненависти Эвелины к себе — тысячи преследующих их гарпий сбились в кучу, спутались и зависли в воздухе, их большое количество и торопливость мешали им организовать погоню, они ничего не могли поделать, только смотрели, как профессор и Канэван, едва дыша, исчезли за дверью, ведущей в царство неисправного механизма.
Дом не имел никакого права пахнуть пеплом — прожорливый огонь выжег его почти два десятилетия назад, но обоняние Эвелины среагировало на более ранние запахи, более глубинные залежи. Ее память наполнили запахи детства, вызвавшие бурю долго дремавших ассоциаций: оборки на наволочках, горящие глаза царственного черного человека, Линдсей и трое странных мужчин, вошедших в комнату и связавших ее по рукам и ногам. В искалеченных стенах гудел ветер, в зазоры между потолочными балками сыпал снег, а сквозь щели обугленного пола она разглядела подвал, где ее сначала держали. Она моргнула и чуть не упала, жадно вдыхая воздух, схватилась за перила, чтобы не рухнуть, и беспомощно заскулила.
Она услышала голос — кто-то звал ее издалека. Он молил и вел ее сквозь тьму к свету.
— Я здесь…
Она решила, что это фонарщик.
— Я здесь.
Она решила, что это дьявол.
— Я не боюсь тебя…
Голос, очень реальный, доносился из комнаты наверху.
Они уклонялись от сильных раскатов грома и трескучих электрических разрядов. Здесь их оружие было бесполезным.
Тяжело дыша от напряжения, они спустились по железной винтовой лестнице, одежда на них почернела от пота и вся была разодрана когтями гарпий. Небеса разверзлись и обнажили опасно перегруженную анатомию гигантских стонущих зубчатых колес, храповиков, скрипящих вентиляторов, валов, маховиков, регуляторов, шипящих ремней и поршней, смазанных кровью. Из раздувшихся латунных цилиндров с шипением вырывались струи пара, от острых зубцов снопами летели искры, и в знак протеста сигналом тревоги гремела труба. Конструкция могла взорваться в любую минуту.
Ниже они увидели беленую каменную кладку, прикрывавшую весь этот отвратительный механизм, и услышали гул волн и крики морских птиц; стены задрожали, как от барабанной дроби. Помещение, куда они вошли, было забито блестящими стеклами, слепящими рефлекторами и шлифованными линзами, и они поняли, что попали на какой-то огромный умозрительный маяк. Дойдя до конца крепкой латунной лестницы, они прошли комнату, где стояли две скромные койки, кухню, где на сковороде поджаривались две свиные отбивные, кладовку, набитую стеклами и парафином, и очутились возле грубо сколоченной двери, обитой стальными пластинами. Дверь была глубоко вделана в пол, укреплена скобами и мощными болтами и никак не поддавалась.
Щурясь и напрягая мышцы как тетиву, Канэван наклонился и изо всей силы потянул за латунное кольцо. Дерево и металл слегка подались, затем дверь с треском зевнула, выдохнув отвратительный туман. По их предположениям, за ней должен был находиться склад съестных припасов, но там оказалась бездонная-пустота бесконечного ужаса и мрака.
Они вытянули головы, но, как ни пытались, не могли различить ни стен, ни пола — ничего, кроме мерцания каких-то далеких созвездий. Вдыхая древний воздух, они уловили жутковатые звуки, поднимавшиеся из глубины: безутешные ветра, плач, шепот и даже жалобную пронзительную музыку.
— Волынка, — удивился Канэван.
Прислушавшись, они разобрали «О, благодать, спасен тобой!»[33] — ни больше, ни меньше, но волынка мучительно фальшивила и лишь приводила в отчаяние.
Канэван поморщился, но Макнайт смиренно кивнул.
— Я всегда подозревал, что в аду отвратительное исполнительское мастерство, — сказал он.
Прингл ощутил привкус желчи неповиновения и бездонную пустоту предательства. Он так мужественно подавлял свои сомнения относительно инспектора Гроувса, так хотел верить в него, без всяких вопросов уступал начальству первенство в профессионализме, дедуктивных способностях и нравственных основах. Но когда он смотрел на полуразрушенный дом и словно ожог еще чувствовал на плече хватку инспектора, остатки сопротивления и столь дорогие ему иллюзии растаяли.
Эвелина вошла в дом, чтобы каким-то образом отомстить Аврааму Линдсею, который, облегчая ей задачу, прибыл сюда сам — это было ясно. Но Гроувс вовсе не собирался мешать ей, что, несомненно, было его долгом, а решил остаться на улице и терпеливо дождаться, пока зло свершится. Потому что для него разоблачение преступника было дороже человеческой жизни, потому что он хотел задержать Эвелину на месте преступления, а не помешать ей совершить его. Для Прингла это было непостижимо. И конечно, куда хуже тех злоупотреблений, которые иногда позволял себе Восковой Человек во имя торжества справедливости.
Прежние подозрения Прингла, касающиеся сомнительных мотивов и методов Гроувса, ничем теперь не сдерживаемые, вспыхнули с новой силой. А это его упорное, самонадеянное мнение о людях, разве можно было хоть как-то на него полагаться? Десятки раз, почтительно затаив дыхание, инспектор цитировал покойного волынщика Макнэба, даже его имя произносил так, как будто это был пророк в длинных одеждах или неканонизированный святой, — и десятки раз Прингл пытался убедить себя, что он шутит. Он полагал, всему Эдинбургу известно, что Макнэб был закоренелым старым развратником и его волынка служила городской богеме сигналом к началу очередной ночной оргии в верхних комнатах без окон притона на Роуз-стрит. Жуликоватый волынщик, который почти никогда не говорил серьезно, председательствовал на сатурналиях, как костлявый Вакх, играя свои мерзкие стретспеи, а к концу вечера, задрав шотландскую юбку, зазывал розовощеких дев поиграть на его собственном инструменте.
Как же Гроувс мог верить в такого человека? Доверять ему? Просто находиться рядом с ним?
Не имея ни полномочий действовать по собственной воле, ни мужества подчиниться, Прингл только молча негодовал, и его возмущение поднималось в небо паром разгоряченного дыхания.
Качнувшись на конце веревочной лестницы, Канэван наконец обо что-то ударился: глубоко изрезанный изогнутый хребет какого-то возвышения. Ступив на землю, он закрепил конец веревки крюком и держал ее, пока спускался Макнайт с истощившимися припасами.
Сверху, из кладовки маяка, свет почти не проникал сюда. Единственное, что им предлагал глубинный мир, была стена у них за спиной и искры, по-прежнему усеивавшие черноту, как небесные тела. И где-то все продолжала скулить волынка.
— Он зовет нас, — решил Макнайт. — Светлячок…
— Он ведет нас, — с ужасом согласился Канэван.
Трудно было не смягчиться в ответ на призыв, на крик того, кто так долго был забыт, погребен в темноте, и просил только об одном — чтобы Эвелина стала свободна.
Вбивая крючья в стену перед каждым шагом, они медленно продвигались вперед, затем съехали вниз по наклонной поверхности, поросшей грибами, и очутились в каком-то обширном пространстве, все исцарапанные, покрытые клейкой грязью. Им очень хотелось пить. Фонари полностью выгорели. Посмотрев вверх, на жуткой высоте они увидели квадрат дверного проема и веревочную лестницу, свисающую оттуда, как вывалившийся язык. Они допили фляги и выбросили оружие.
Медленно, очень неуверенно они передвигались по ходившему ходуном полу, не имея представления о том, что их ждет впереди. Местами пол был таким горячим, что начинали плавиться толстые подошвы ботинок, а кое-где так плотно покрыт извивающимися тварями, что почти каждый шаг сопровождался хрустом. Звуки мешались с хриплым дыханием и эхом возвращались из вечной шепчущей галереи, почему-то обретя музыкальность, как будто вливаясь в непонятный гимн.
