Питер Страуб - Коко
Пул шел мимо аптек с витринами, украшенными змеиными яйцами, мимо маленьких ресторанчиков, где мух было гораздо больше, чем посетителей. Проходя мимо школы, Майкл вспомнил Джуди, и к нему вернулось прежняя тоска. “Я не ищу Андерхилла, – думал он, – я просто пользуюсь случаем побыть подальше от жены хотя бы пару недель”. Брак Майкла напоминал ему тюрьму, глубокую яму, в которой они с Джуди уже много лет ходят с ножами в руках по кругу вокруг смерти Робби, о которой никто не говорит вслух.
Выпей это, выпей.
Пул прошел под эстакадой и оказался на мостике через небольшой ручей. На другой стороне громоздилось целое поселение из картонных ящиков и гнезд из тряпья и старых газет. Во всем городе пахло некой смесью газолина, экскрементов, дыма, но здесь пахло во много раз хуже. Пулу казалось, что здесь пахнет болезнью, чем-то вроде гниющей раны. Стоя на мостике, он не мог отвести глаз от этой трущобы. Через “вход” одного из жилищ ему было видно человека, лежавшего, свернувшись, на ложе из мятой бумаги, уставившись в пространство. Откуда-то из-за коробок поднималась струйка дыма, плакал ребенок. Вот он взвизгнул еще раз это был крик гнева и отчаяния, который тут же оборвался. Пул представил себе грязную руку, зажавшую ребенку рот. Ему хотелось перейти через ручей и заняться делом – он хотел быть здесь доктором.
Его престижная, шикарная практика тоже казалась Майклу глубокой ямой, куда он был посажен. И в этой яме он гладил детишек по головкам, похлопывал по спинкам, брал анализы, смотрел горлышки, утешал детей, с которыми никогда не случится ничего по-настоящему плохого, и успокаивал их мнительных мамаш, которым в малейшем симптоме недомогания их чад виделись признаки страшных болезней. Это было все равно, что жить внутри брикета сладкого сливочного мороженого. Вот почему он не позволил Стаси Тэлбот, которую успел полюбить, окончательно перейти под опеку других директоров: наблюдая Стаси, Майкл почувствовал настоящий вкус своей профессии. Держа Стаси за руку, он как бы соприкасался с человеческой способностью терпеть боль и все, что стоит за ней. Это было волнующее чувство. Дальше человек проникнуть не мог, и привилегией его профессии было дойти хотя бы до этого уровня понимания. Теперь эта в общем-то совершенно ненаучная мысль имела для Майкла привкус соли земли, надежды на спасение, истинной сути всего сущего.
Пул вновь вдохнул запах трущобы, и теперь ему показалось, что там кто-то умирает, выдыхая из легких дым и запах смерти, – там, среди коробок, вонючих костров и человеческих тел, завернутых в газеты. Какой-нибудь Робби. Снова заорал ребенок, по-прежнему поднимался вверх удушливый дым. Пул сжал деревянные перила моста. У него не было с собой ни лекарств, ни инструментов, и здесь была не его страна и не его культура. Он вознес к небу молитву неверующего человека за того, кто умирал среди боли и нечистот и для кого все хорошее и благополучное на этом свете было лишь чудом, несбыточной мечтой. Здесь было не то место, где Майкл мог кому-то чем-то помочь. Но и Уэстерхолм не был тем местом. Уэстерхолм был бегством от всего, против чего обращена была его молитва без надежды. Пул отвернулся от другого мира по ту сторону ручья.
Перспектива закончить свои дни в Уэстерхолме была для него невыносима. Джуди казалось невыносимым его равнодушие к своей практике, в то время как Майкл не переносил саму практику.
Прежде чем Пул сошел с моста, он понял, что его мнение обо всех этих вещах необратимо изменилось раз и навсегда. Как-то сам собой повернулся его внутренний компас, и Майкл уже не мог больше смотреть ни на свой брак, ни на свою работу как на некую ответственность, возложенную на него всемогущим божеством, которому нельзя было отказать. Гораздо хуже, чем предать идеи Джуди о том, как выглядит успех, было предательство самого себя.
Он что-то решил для себя. Хватка привычной жизни как бы ослабла. Майкл понял, что именно для того, чтобы случилось нечто воде этого и чтобы дать Джуди возможность побыть наедине с собой, он согласился на абсурдное предложение Гарри Биверса провести две недели, бродя по незнакомым местам в поисках человека, которого он вовсе не был уверен, что хочет найти. Что ж, он увидел слона на улице и он кое-что решил.
Он решил быть самим собой в отношении всей своей прошлой жизни, своей жены и своей удобной, престижной работы. И если это поставит под угрозу всю его прошлую жизнь, что ж, он готов рискнуть, Он разрешит себе наконец поглядеть в разные стороны, во всех направлениях. Это была лучшая на свете свобода, и принятое решение давало наконец возможность вздохнуть полной грудью.
“Завтра я еду обратно, – сказал он сам себе. – Остальные пусть ищут дальше”.
Джуди права: Коко принадлежит истории. Та жизнь, которую покинул Майкл, властно требовала его присутствия.
Майкл уже готов был повернуться, пройти обратно по шаткому мостику, отправиться в отель и немедленно заказать билеты в Нью-Йорк, но решил пройтись еще немного к югу по широкой улице, идущей параллельно реке. Он хотел, чтобы все это – странное ощущение пребывания в чужом городе и не менее странное чувство обретенной свободы – пропитало его окончательно.
Через несколько кварталов Майкл набрел на крошечную ярмарку, располагавшуюся за забором между двумя высокими зданиями. Сначала он увидел верхушку чертова колеса и услышал музыку, которая соперничала с мелодией шарманки, детскими криками и чего-то, напоминавшего звуки, сопровождающие демонстрацию фильма ужасов, проигрываемого на плохой аппаратуре. Пул прошел еще немного вдоль забора и увидел в нем просвет, через который люди попадали на ярмарку. Его тут же подхватило и понесло в эту мешанину шума, суеты и веселья. Везде стояли будки и столики. Мужчины жарили на небольших шампурах мясо и передавали его детишкам, уличные кондитеры накладывали в бумажные кулечки какие-то липкие сладости; тут же продавали игрушки, комиксы, значки и наклейки и разные другие забавные штучки. В дальнем углу детишки вопили от восторга или же замирали от страха на спинах карусельных лошадок. Справа, в том же углу, громоздился пластиковый фасад замка, окрашенный под черный камень с маленькими окошками. Они неожиданно напомнили Пулу о больнице Святого Варфоломея – весь этот фальшивый фасад напомнил Майклу о его рабочем месте. Взглянув вверх, он смог даже представить, за каким из этих окон сидел доктор Сэм Стайн, а за каким была палата, где лежала Стаси Тэлбот с томиком “Джейн Эйр” в руках.
На одной стороне фасада было нарисовано огромное землисто-серое лицо вампира с ярко-алыми губами, чуть приоткрытыми и обнажившими острые клыки. Из-за фасада доносились нервные смешки и зловещая музыка. Страшилки были одинаковы во всем мире. Внутри балагана из темных углов выпрыгивали скелеты, зловещие лица призраков заставляли детишек покрепче схватиться за руки. Безносые ведьмы, дьяволы с садистскими лицами, злобные фантомы пародировали болезнь, смерть, сумасшествие и обыденную серую людскую жестокость. Вы смеялись, вы вопили, а затем выходили с другого конца балагана и вновь оказывались среди карнавала, там, где живут настоящие страхи и ужасы.
После войны Коко решил, что снаружи становится слишком опасно и решил спрятаться обратно в балаган вместе с призраками и демонами.
На другой стороне площадки с аттракционами Пул увидел еще одного человека с Запада – блондинку с седеющими волосами, забранными в хвост на затылке, которая должно быть, одела высокие каблуки, потому что выглядела никак не ниже шести футов. Поглядев на широченные плечи блондинки, Пул понял, что перед ним мужчина. Ну конечно. Седеющие волосы, просторные льняные одежды, длинный хвост – Майкл решил, что перед ним один из хиппи, уехавший когда-то на Восток, чтобы никогда не вернуться обратно. Он тоже остался в балагане.
Когда мужчина повернулся, чтобы что-то рассмотреть на одном из столиков, Пул отметил про себя, что тот был ненамного старше его. На лбу хиппи виднелись залысины, лицо покрывала густая борода пшеничного цвета. Чувствуя, что кровь застучала у него в висках, Майкл продолжал вроде бы без всякой цели наблюдать за мужчиной. Он заметил глубокие складки на лбу, морщины на щеках. Майкл додумал, что мужчина выглядит до странности знакомым. Что это, должно быть, кто-то, с кем он встречался на войне. Они встречались внутри балагана, и мужчина был ветераном, чутье Майкла безошибочно подсказывало ему это. Затем внутри него начало зреть какое-то странное чувство, смесь боли и радости. В это время мужчина поднял предмет, который рассматривал, со стола и поднес к лицу. Это была резиновая маска демона с кошачьим лицом. На гримасу демона человек ответил улыбкой. Майкл Пул осознал наконец, что стоит и смотрит на Тима Андерхилла.
2
Первым побуждением Майкла было поднести руку ко рту и выкрикнуть имя Андерхилла, но он сдержал себя и остался стоять неподвижно между мангалом с жареным мясом и толпой детишек, ожидающей своей очереди войти в балаган. Он слышал учащенное биение собственного сердца. Майкл несколько раз глубоко вздохнул, чтобы успокоиться. До этого момента он, в общем-то, не был уверен, что Андерхилл все еще жив. Лицо Андерхилла было каким-то безжизненно белым – лицо человека, мало времени проводившего на солнце. Но выглядел он неплохо. Чистая белая рубашка, волосы причесаны, борода аккуратно подстрижена. Как и все, прошедшие войну, Тим Андерхилл выглядел слегка настороженным. Он потерял несколько фунтов веса и, подумалось Майклу, наверняка немало зубов. Доктор, сидевший внутри Майкла Пула, подсказал ему, что у Андерхилла был вид человека, который оправляется после множества ран, нанесенных самому себе.
