Дэвид Хьюсон - Седьмое таинство
Коста молчал. Хорошая мысль, пусть даже ему и казалось в самой глубине души, что ее следует оспорить.
— Может быть, вы потому и не нашли Алессио, — продолжала Эмили, — что он сам не хотел встречаться с отцом после того, что там произошло. Не желал ни видеть его, ни слышать.
— Стало быть, семилетний мальчик самостоятельно выбрался и просто исчез на улицах Рима?
— Такое и раньше бывало. И тебе это прекрасно известно. Он вполне может быть жив, если не стал жертвой какого-нибудь настоящего маньяка там, в подземельях, или где-то еще — например, в этом лагере борцов за мир. Ник… — Американка с болезненным стоном вздохнула, словно набиралась мужества сказать то, что жених не хотел слышать. — На свете есть много безумцев и просто скверных людей. Не важно, почему они стали такими. Главное — это умение их остановить и не позволить причинять зло другим.
Фальконе многие говорили то же самое. Ник вполне мог себе представить, как эти слова произносит Бруно Мессина.
— Мы думаем так же, Эмили. — Он постарался, чтобы она не расслышала в его голосе скептицизма. — Но если понимаешь психологию таких типов, остановить их гораздо легче.
— Не всегда. Понимание психологии заставляет тебя ставить себя на место преступника. А пытаться представить себя на месте отца, потерявшего ребенка, не так-то просто, тебе не кажется?
— Тут я с тобой согласен, — признал агент. Какая-то еще мысль, связанная с делом, продолжала его беспокоить, но Коста никак не мог ее ухватить. Все они не могли. И это был не просто вопрос о мотивах, действиях или возможностях. Вопрос из малопонятной сферы отношений между людьми, которые хорошо знали друг друга, любили друг друга — когда-то давным-давно. — Нам не следует так долго разговаривать. Давай-ка отдохни. Еще день-два, и все придет в норму.
— Если бы я хотела заполучить «норму», то не стала бы выходить замуж за офицера полиции. Я просто не хочу, чтобы тебе было плохо. И еще хочу домой.
Домой!
Удивительно, сколько теплоты, надежды и беспокойства может вмещать в себя это слово! Дом — это место, куда все в конце концов стремятся. Даже те пропащие души, которые прикасались к экспонатам в Малом музее в Прати. Может быть, именно этого в конечном итоге и добивался Джорджио Браманте: помочь сыну, который по-прежнему был жив в его душе, обрести какое-то подобие умиротворения через убийство всех тех, кого ученый считал виновными в гибели мальчика. Все они теперь мертвы — за исключением одного офицера полиции, чье единственное преступление заключалось в том, что он помешал безжалостному избиению подозреваемого в глубинах квестуры. Но он же исполнял свой долг!
Нет, что-то тут не сходилось.
Коста посмотрел на часы и, не особенно задумываясь и даже не понимая, зачем это ему нужно, задал последний вопрос:
— Зачем женщина, мать и жена, человек, у которого семейная жизнь складывается вполне идиллически, станет наносить себе увечья, резать себя? Намеренно и постоянно? Потому что ее жизнь вовсе не была идиллической, это ясно. А почему еще? И почему это продолжается до сих пор?
— Это точно известно? — спросила Эмили после долгой паузы.
— Кровь на майке в церкви. Те первые следы, когда она принесла туда майку. Это ее кровь. Беатрис и Лео в этом призналась. И еще Фальконе говорил, что у нее на запястьях были свежие шрамы, когда он с ней встречался.
— О Господи…
Эмили, напрочь лишенная итальянской импульсивности, попыталась рассмотреть вопрос с рациональной точки зрения.
— Самоистязание вообще вопрос очень сложный, Ник… Обычно это форма самоотречения, отвращения к самому себе… Видимо, она по каким-то причинам не видит смысла в собственном существовании. Может, впала в депрессивное состояние или так выражает осознание собственной вины. Может, имеются и другие причины. Неверность мужа… Ну, не знаю. У вас разве нет психологов?
— Есть, конечно. Но мне гораздо проще прояснить этот вопрос с тобой.
— Пора брать с тебя плату за подобные консультации, — пошутила Эмили.
Коста краем глаза уловил какое-то движение. Это Лео шел через полупустую комнату, двигаясь к нему с серьезным и озабоченным выражением лица.
— Ты нам не по карману, — быстро закруглился Ник. — Мы не можем себе такого позволить. А теперь обещай, что утром обязательно поедешь к врачу. А потом, в четверг, мы снова будем вместе. Где бы ты ни оказалась — тут, в Орвьето, или на луне, мне все равно. Я найду тебя везде.
— Ловлю на слове.
Фальконе был мрачнее тучи.
— Что случилось, инспектор?
— Найди-ка мне Перони. Я хочу, чтобы вы проанализировали сведения о Джорджио Браманте, которые раньше не принимались в расчет. Какими бы банальными и тривиальными они ни представлялись.
Коста был поражен.
— Но все это есть в рапортах по первому делу, разве нет?
— Нет! — ответил инспектор, теряя терпение. — Браманте уже сидел за решеткой и был готов признать свою вину. И эти данные посчитали ненужными.
Коста перехватил его взгляд. Фальконе был явно чем-то обеспокоен.
— Понятно… Сейчас займусь этим.
— Завтра утром еще раз побеседуйте с матерью. Попытайтесь точно установить, какие у нее с ним были отношения. Не стесняйтесь нажимать. Я, видимо, в прошлый раз был слишком сдержан.
— Агент Прабакаран…
— Оставь в покое агента Прабакаран! — отрезал Фальконе. — Займись именно этим, Ник!
Коста уже составил себе план на следующий день. Он заключался в обследовании всех возможных логовищ Браманте, пока не удастся его найти. Или хотя бы обнаружить следы его пребывания.
В голосе Фальконе было что-то, какая-то нотка беспокойства, которая напомнила ему о прежнем Лео, о том, который никому никогда не нравился. Лицо инспектора стало совершенно бледным, как будто от него отлила вдруг вся кровь.
А потом случилось еще кое-что, чего Коста не видел никогда в жизни. Шеф наклонился вперед и легонько похлопал его по спине, очень знакомым, почти родительским жестом.
— Извини меня. — Тон его и впрямь казался извиняющимся. — Очень длинный и трудный был нынче день. Мне иногда очень тяжко приходится. А дело в том, — глаза Фальконе остановились на чем-то в противоположном конце комнаты, — что мне всегда это тяжело дается, если быть честным. Просто я взял за правило никогда этого не показывать.
Глава следственной бригады, кажется, и сам был поражен всплеском собственных эмоций.
— Я внес тебя в списки кандидатов для сдачи экзаменов на чин суперинтенданта, — продолжал он. — Хочу, чтобы ты их сдал. Это будет летом. До того как отпразднуете свадьбу. Ты их сдашь, я уверен. Пора вам уже начинать делать здесь карьеру.
Коста кивнул, не находя слов и не в силах протестовать.
— Так, теперь о Джанни. Где он сейчас?
— Возится с картами вместе со знатоками червей.
— Скажи ему, что я очень благодарен за всю работу, что вы проделали за последние пару дней. Она оказалась ненужной. Вам обоим не стоило этим заниматься.
— Лео…
— Это наша работа, агент, — перебил его Фальконе. — Не забывай об этом. Дружба, конечно, остается дружбой, я отлично это понимаю. Но профессиональные дела на первом месте. Всегда. Работа. Служебный долг. Вот такой расклад.
— Что-то случилось?
Лео улыбнулся, а затем вновь протянул костлявую руку и потрепал Косту по спине. Легко и без сознательных усилий, как в прошлый раз.
— Устал я, вот и все. Джорджио Браманте большой мастер все делать в точно намеченное им время. Думаю, ты тоже это заметил. Ну ладно…
Инспектор обвел взглядом всю комнату, и этот взгляд наверняка заставил бы замереть на месте любого, кто вздумал бы рассчитывать на какие-то послабления.
— Я сейчас быстренько переговорю с ребятами, а потом — спать. Утром поговорим.
— Спокойной ночи, — пробормотал Ник и принялся за работу.
ГЛАВА 27
Красивая ложь. Грубая правда.
Слова умирающего Лудо Торкьи могли таить в себе массу возможных интерпретаций, миллион способов выяснить, что превратило Джорджио Браманте в того, кем он теперь стал, и откопать правду о судьбе его сына. Извлечь ее из красноватой земли Авентино, в которой — если следовать логике, — несомненно, покоятся сейчас его останки.
Но это могут быть лишь догадки и предположения. Так думал Фальконе, спускаясь по лестнице. А сейчас инспектор был поставлен перед простым и неоспоримым фактом: Роза Прабакаран в руках Браманте. Он слышал в телефоне ее крики, когда потребовал подтверждений. По спине тут же пробежал холодок — от страха, от ярости и стыда. Потом Лео осознал, что подметил кое-что еще: тон голоса Браманте был совсем не таким, как обычно, даже не таким, как четырнадцать лет назад. Тюрьма озлобила его, сделала грубым, еще хуже, чем он был до этого. Раньше в нем все же усматривалось нечто человеческое. Его тревога за ребенка, несомненно, была искренней, в этом Фальконе был совершенно убежден. Но теперь этого не стало, милосердие и сострадание исчезли из его души, исчезли навсегда.
