Дафна дю Морье - Моя кузина Рейчел
— К черту весну, — сказал я. — Когда бы вы ни решили отправиться, я поеду с вами.
И опять на ее лице тень, в глазах — смутное опасение.
— Мы вернемся к этому, — сказала она, — посмотрите, уже начало десятого, вы еще не засиживались так поздно. Позвать Джона или вы сами справитесь?
— Не надо никого звать.
Я медленно поднялся с кресла — у меня почему-то ослабели ноги, — опустился рядом с ней на колени и обнял ее.
— Это просто невыносимо, — сказал я, — моя комната… одиночество… а вы так близко, в нескольких шагах по коридору… Может быть, сказать им?
— Сказать? О чем? — спросила она.
— О том, что мы обвенчались, — ответил я.
Она сидела, замерев в моих руках, не вздрогнула, не шелохнулась. Казалось, она окоченела, словно жизнь и душа отлетели от нее.
— О Боже… — прошептала она; затем положила руки мне на плечи и посмотрела в глаза: — Что вы имеете в виду, Филипп?
В голове у меня застучало, будто проснулось запоздалое эхо боли, мучившей меня последние недели. Удары раздавались все глубже, глубже, и с ними пришел страх.
— Скажите слугам, пожалуйста, — попросил я. — Тогда я могу оставаться с вами, и в этом не будет ничего неестественного, ничего предосудительного — ведь мы обвенчались…
Я увидел выражение ее глаз, и голос мой замер.
— Но, Филипп, дорогой, мы не обвенчались! — сказала она.
Что-то лопнуло у меня в голове.
— Обвенчались, — сказал я, — разумеется, обвенчались. Неужели вы забыли?
Но когда это произошло? Где находится церковь? Кто был священником? Моя голова снова раскалывалась от боли, комната плыла перед глазами.
— Скажите, что это правда, — проговорил я.
И вдруг я понял, что это иллюзия и счастье последних недель не более чем плод моего собственного воображения. Мечта была разбита.
Я уронил голову ей на колени и зарыдал; даже ребенком не плакал я так горько. Она крепко прижала меня к себе и, не говоря ни слова, гладила мои волосы. Вскоре я взял себя в руки и в полном изнеможении откинулся на спинку кресла. Она принесла мне что-то выпить и села рядом на скамеечку. Тени летнего вечера играли в комнате. Летучие мыши выползли из своих убежищ под крышей и кружили в сгущающихся за окнами сумерках.
— Лучше бы вы дали мне умереть, — сказал я.
Она вздохнула и коснулась рукой моей щеки.
— Если вы будете говорить так, — промолвила она, — вы убьете и меня тоже. Сейчас вам плохо, потому что вы еще слишком слабы. Но скоро вы окрепнете и увидите все другими глазами. Вы снова займетесь делами по имению, вам придется наверстать многое, что было упущено за время вашей болезни. Впереди целое лето. Вы снова будете купаться, ходить под парусом…
По ее голосу я понимал, что все это она говорит с тем, чтобы убедить себя, а не меня.
— Что еще? — спросил я.
— Вы хорошо знаете, что счастливы здесь, — сказала она. — Это ваша жизнь, и так будет всегда. Вы отдали мне имение, но я всегда буду смотреть на него как на ваше достояние. В каком-то смысле наши отношения могут быть отношениями доверенного лица и доверителя.
— Вы имеете в виду, что мы станем обмениваться письмами из Италии в Англию, месяц за месяцем, и так — круглый год? Я буду писать вам: «Дорогая Рейчел, расцвели камелии», а вы ответите мне: «Дорогой Филипп, рада это слышать. Мой розовый сад в полном порядке». Именно такое будущее ждет нас?
Я представил себе, как по утрам после завтрака в ожидании почты слоняюсь по подъездной аллее перед домом, отлично зная, что не получу ничего, кроме какого-нибудь счета из Бодмина.
— Вполне вероятно, — сказала она, — что я буду приезжать сюда каждое лето — проверить, все ли в порядке.
— Как ласточки, — заметил я, — которые прилетают по весне, а в первую неделю сентября покидают наши края.
— Я уже предложила вам навестить меня весной, — сказала она. — В Италии вам многое понравится. Вы никогда не путешествовали… точнее, всего один раз. Вы совсем не знаете мир.
Она говорила, как учитель, который успокаивает капризного ребенка. Впрочем, возможно, именно так она и смотрела на меня.
— То, что я видел, — ответил я, — отбило у меня охоту знакомиться с остальным. Что вы мне предложите? С путеводителем в руках околачиваться по соборам и музеям? Общаться с незнакомыми людьми, дабы расширить мой кругозор? Уж лучше предаваться размышлениям дома и глядеть на дождь.
В моем голосе звучала горечь, я не мог сдержать ее. Она снова вздохнула, словно подыскивая новый довод, который убедил бы меня, что все хорошо.
— Еще раз говорю вам: когда вы поправитесь, будущее покажется вам совсем другим. Ведь, право же, ничего не изменилось. Что касается денег…
Она сделала паузу и взглянула на меня.
— Денег? — переспросил я.
— Денег на имение, — продолжала она. — Все будет поставлено на надлежащую основу, и вы получите вполне достаточно, чтобы содержать имение без потерь, я же возьму с собой столько, сколько мне необходимо. Этот вопрос сейчас улаживается.
Что касается меня, то хоть бы она забрала все до последнего фартинга. Какое отношение имели подобные мелочи к моим чувствам к ней? Но она снова заговорила:
— Вы должны продолжить работы по имению, те, которые сочтете оправданными. Вы же знаете, что я не стану задавать лишних вопросов, можете даже не присылать мне счета, я полагаюсь на ваше суждение. Да и ваш крестный всегда поможет советом. Пройдет совсем немного времени, и все покажется вам таким же, как до моего приезда.
В комнате сгустились сумерки. В окутавшем нас мраке я не видел ее лица.
— Вы действительно верите тому, что говорите? — спросил я ее.
Она ответила не сразу. К уже приведенным доводам в пользу моего присутствия в имении она искала еще один, самый убедительный. Но такового не существовало. И она отлично это знала. Она повернулась ко мне и подала руку.
— Должна верить, — сказала она, — иначе мне не будет покоя.
За те месяцы, что я знал ее, она часто отвечала на вопросы, серьезные или не очень, которые я ей задавал. Некоторые ответы бывали шутливы, некоторые — обтекаемы, но в каждом из них чувствовались женская уклончивость и недосказанность. И вот наконец прямой ответ, идущий от сердца. Ей необходимо верить, будто я счастлив, иначе ей не будет покоя. Я покинул мир иллюзий лишь затем, чтобы теперь в него вошла Рейчел. Не могут два человека жить одной мечтой. Разве что во тьме, как бы понарошку. Но тогда каждый из них нереален.
— Что ж, уезжайте, если хотите, — сказал я, — но не теперь. Подарите мне еще несколько недель, чтобы я сохранил их в памяти. Я не путешественник. Мой мир — это вы.
Я пытался избежать будущего и спастись. Но, обнимая ее, я чувствовал, что все переменилось: ушла вера, ушло самозабвение первого порыва.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ
Мы больше не говорили про ее отъезд. Мы оба старались не вспоминать о том, что он неизбежен. Ради нее я старался выглядеть веселым и беззаботным. То же самое она делала ради меня. С наступлением лета я быстро окреп, по крайней мере внешне; правда, иногда неожиданно и без видимой причины возвращались головные боли, хоть и не такие сильные, как раньше.
Рейчел я про них не говорил — к чему? Их вызывали не утомление, не слишком долгое пребывание на воздухе, а самые обыкновенные мысли. Толчком могли послужить даже вопросы, с которыми арендаторы приходили ко мне в контору; я становился рассеянным и был не в состоянии дать им точный ответ.
Однако чаще это случалось из-за нее. Когда после обеда мы сидели перед домом у окна гостиной — теплая июньская погода позволяла нам оставаться на воздухе часов до десяти вечера, — я смотрел на нее и вдруг замечал, что стараюсь отгадать, какие мысли занимают ее, пока она, откинувшись на спинку стула и глядя, как сумерки подкрадываются к деревьям на краю лужайки, пьет свою tisana. Может быть, в глубине души она размышляет над тем, как долго ей еще томиться в этом уединении? Может быть, втайне от меня думает: «Он уже поправился, и на следующей неделе я могу спокойно уехать»?
Вилла Сангаллетти, там, в далекой Флоренции, обрела для меня иные краски, иную атмосферу. Вместо тьмы за закрытыми ставнями, как во время моего единственного визита туда, я видел ее ярко освещенной, с распахнутыми окнами. Незнакомые люди, которых она называла своими друзьями, бродят из комнаты в комнату; везде веселье, смех, громкие разговоры. И дом и сад сияют огнями, бьют все фонтаны. Она подходит к одному гостю, к другому — улыбающаяся, непринужденная, хозяйка своих владений. Да, то была жизнь, к которой она привыкла, которую любила и понимала. Месяцы, проведенные со мной, — всего лишь интерлюдия. И, поблагодарив за них судьбу, она с радостью вернется домой, где ей все близко и дорого. Я рисовал себе картину ее приезда: Джузеппе и его жена широко распахивают чугунные ворота, чтобы впустить карету, и вот она в радостном возбуждении идет по комнатам, которые так давно не видела, задает слугам вопросы, выслушивает их ответы, вскрывает во множестве накопившиеся письма, спокойные, безмятежные, мириадами нитей вновь связывающие ее с тем существованием, которое мне не дано ни познать, ни разделить. Сколько дней и ночей, но уже без меня… не моих…
