Джон Гришэм - Вне правил
— Кофе будешь? — спрашивает он.
— Нет, спасибо. Больше не лезет.
— Как дела?
— Ты имеешь в виду вообще или суд над Запатой?
Он хмыкает, и на его лице появляется подобие улыбки:
— Когда это мы разговаривали о жизни вообще?
— И то верно. От Мансини ничего. Если он и участвует в сделке, то никак это не показывает. По-прежнему предлагает пятнадцать лет.
— С ним работают, но ты же сам знаешь, какой он козел и как лезет наверх. Сейчас он на первых ролях, а для него это все.
— Значит, Рой Кемп подключился?
— Можно и так сказать. Он использует все свои связи. К тому же он доведен до ручки, и я его понимаю. А тебя он ненавидит, поскольку считает, что ты утаиваешь информацию.
— Мне жаль, но передай ему, что я его тоже ненавижу за похищение сына, но ничего личного. Если он надавит на мэра, а тот, в свою очередь, на Мансини, то все может срастись.
— Работа ведется, и меры принимаются.
— Хотелось бы ускорить. Мы сейчас отбираем присяжных, и, судя по тому, что я видел и слышал, дела у моего парня хуже некуда.
— Я в курсе.
— Спасибо. Не исключено, что уже завтра мы начнем заслушивать свидетелей, а их не так много. К пятнице с ними будет покончено. Сделку надо заключить быстро. Пять лет, тюремная ферма штата, выход по УДО. Это ясно, Нейт? В нашей цепочке все понимают условия сделки?
— Само собой. Чего тут сложного.
— Тогда скажи им, чтобы поторопились. Это жюри наверняка закроет моего парня надолго.
Он вытаскивает сигарету, закуривает и спрашивает:
— Ты сегодня будешь в Городе?
— Думаешь, я уезжаю?
— Может, нам потребуется переговорить.
— Конечно, а сейчас мне надо бежать. Сегодня у меня суд, и мы из сил выбились, пытаясь найти присяжных, которых можно подкупить.
— Я этого не слышал, но точно не удивлен.
— Увидимся, Нейт.
— Буду рад.
— И тебе надо бросить курить.
— Побеспокойся лучше о себе. Проблем у тебя хватает.
11
Черепаха опаздывает, что, с одной стороны, не должно удивлять, поскольку она судья и шоу без нее все равно не начнется. С другой стороны, это знаковое дело в ее карьере, и, казалось бы, она должна приехать даже раньше, чтобы насладиться моментом. Но я уже давно оставил попытки понять, чем руководствуются судьи в своих поступках.
После часа ожидания, без всяких пояснений, чем вызвана задержка, в зале суда появляется помощник судьи и призывает всех к порядку. Ее честь опускается на свое место с таким видом, будто ужасно отягощена серьезнейшими проблемами, и разрешает всем сесть. Ни извинений, ни объяснений. Она отпускает несколько вводных замечаний, ни одно из которых даже отдаленно не содержит ничего оригинального, а потом, иссякнув, обращается к прокурору:
— Мистер Мансини, вы можете приступить к опросу присяжных со стороны штата.
Макс тут же вскакивает с места и важно направляется к перилам из красного дерева, отделяющим нас от зрителей. В зале сидят девяносто два кандидата в присяжные с одной стороны и никак не меньше журналистов и зрителей с другой, отчего он снова оказывается забит до отказа. Даже у задней стены толпятся люди, которым не хватило места. Такая аудитория для Макса редкость. Он разражается жуткой напыщенной речью о том, что просто находиться в зале суда, где собралось так много замечательных жителей нашего Города, для него огромная честь. Он чувствует, какая ответственность на нем лежит. Осознает свой долг перед обществом и должен оправдать доверие, которое ему оказали. Он много чего чувствует, и после долгого перечисления я замечаю, что кандидаты в присяжные начинают хмуриться и поглядывать на него с сомнением.
Дав ему достаточно времени, чтобы утомить публику, я медленно поднимаюсь, поворачиваюсь к судье и спрашиваю:
— Ваша честь, мы можем перейти к делу?
— Мистер Мансини, у вас есть вопросы к кандидатам в присяжные?
— Разумеется, ваша честь. Я просто не знал, что мы куда-то торопимся.
— Мы никуда не торопимся, но я не хочу терять время попусту.
И это говорит судья, опоздавшая на час.
Макс начинает с протокольных вопросов о том, приходилось ли уже кому-то участвовать в работе жюри присяжных, сталкиваться с системой уголовного правосудия, испытывает ли кто-нибудь негативные чувства к полиции и правоохранительным органам. По большому счету это пустая трата времени, потому что люди редко раскрывают свои истинные чувства в такой обстановке. Однако мы получаем возможность изучить присяжных. Тадео, как я и просил, что-то постоянно строчит в блокноте. Я тоже делаю заметки, но главным образом мое внимание приковано к языку тела. Клифф с помощником сидят через проход от присяжных и внимательно за ними наблюдают. У меня такое чувство, будто я знаю всех этих людей, особенно сидящих в первых четырех рядах, уже много-много лет.
Макс спрашивает, был ли кто-нибудь из них стороной в судебном разбирательстве. Стандартный вопрос, но не такой уж важный. В конце концов, тут рассматривается уголовное дело, а не гражданское. Из девяноста двух человек около пятнадцати признаются, что в прошлом были ответчиками по разным искам. Готов держать пари, что еще человек пятнадцать об этом просто умолчали. Это же Америка! На какого честного человека никогда не подавали в суд? Макс, похоже, приходит в восторг от полученных ответов, будто набрел на благодатную почву, которую теперь остается только возделать. Он спрашивает, может ли имеющийся у них опыт судебного производства каким-либо образом повлиять на их объективность при рассмотрении данного дела.
Ну что ты, Макс. Все просто обожают выступать ответчиками по разным искам. И не имеют ни малейших претензий к судебной системе. Но он продолжает развивать эту тему и дальше, что совершенно бессмысленно.
Исключительно из вредности я поднимаюсь и обращаюсь к судье:
— Ваша честь, не могли бы вы напомнить мистеру Мансини, что мы разбираем уголовное дело, а не гражданское?
— Мне это известно! — огрызается Макс, и мы обмениваемся злобными взглядами. — И я знаю, что делаю!
— Продолжайте, мистер Мансини, — говорит судья. — А вы, мистер Радд, постарайтесь не мешать.
Макс подавляет гнев и немного успокаивается. Сменив пластинку, он переходит к более деликатным материям. Был ли кто-нибудь из ваших близких осужден за насильственные преступления? Он просит прощения за вторжение в столь личную сферу, но обязан это сделать. И надеется найти понимание. Сзади медленно поднимается рука. Это присяжная номер восемьдесят один.
Миссис Эмма Хаффингфорс. Белая, пятьдесят шесть лет, работает диспетчером в компании грузовых перевозок. Ее сын двадцати семи лет отбывает двенадцать лет за вторжение в чужое жилище в состоянии наркотического опьянения. Как только Макс видит ее руку, он тут же вскидывает свою и умоляюще произносит:
— Только, пожалуйста, никаких подробностей. Я знаю, что это очень личный и болезненный вопрос. Меня интересует только одно: считаете вы свой опыт столкновения с системой уголовного правосудия удовлетворительным или неудовлетворительным?
Ты это серьезно, Макс? Мы тут не проводим опрос по оценке потребительских свойств товара.
Миссис Хаффингфорс медленно поднимается и говорит:
— Я считаю, что с моим сыном система поступила справедливо.
Макс разве что не прыгает через перила, чтобы ее обнять. Да хранит вас Бог, дорогая, да пребудет с вами милость Господня! Что за торжество сил добра! Радость твоя, Макс, совершенно неуместна. До номера восемьдесят один мы точно не доберемся.
Присяжный номер сорок семь поднимает руку, встает и говорит, что его брат получил срок за нападение при отягчающих обстоятельствах, и, в отличие от миссис Хаффингфорс, он, Марк Уоттбург, вовсе не в восторге от того уголовного процесса.
Но Макс рассыпается в благодарностях и к нему. Кто-нибудь еще? Больше рук нет. Есть еще трое, но, в отличие от меня, Макс, полагаю, не в курсе. Это подтверждает, что я подготовился куда основательнее. Но также говорит о том, что эти трое не спешат откровенничать и им есть что скрывать.
Макс продолжает говорить дальше, а время неумолимо подходит к обеду. Он снова вторгается в весьма деликатную сферу, а именно: становился ли кто-нибудь из вас сам жертвой насильственного преступления? Или члены вашей семьи, близкие друзья? Несколько рук тянутся вверх, и Макс, за что ему отдельное спасибо, позволяет нам получить дополнительную информацию, которая может оказаться полезной.
В полдень ее честь, без сомнения изнуренная двухчасовым сидением и, вероятно, соскучившаяся по ломтикам яблока, объявляет перерыв на полтора часа. Тадео хочет остаться на обед в зале суда. Я вежливо обращаюсь с этой просьбой к его конвоиру, и тот, к нашему удивлению, не возражает. Напарник быстро мчится в ближайшую кулинарию и возвращается с сандвичами и чипсами.
