Роберт Маккаммон - Всадник авангарда
Это была констатация факта. Сухая, как рыбьи кости в собрании скелетов этажом ниже.
— Мелочь, — отмахнулся Мэтью.
— Гм. С балкона библиотеки исчезла статуя морского конька. Пропали также шнуры портьер. И на пьедестале статуи стояла бутылка. Что вы мне можете об этом рассказать?
— Ничего. — Мэтью пожал плечами. Сердце билось как яростный барабан. — Особенного.
— Прикрываете своих врагов? Зачем?
— Я свои дела устраиваю сам.
— Это восхитительно. Глупо, быть может, но… восхитительно. Сядьте, прошу вас, у меня шея из-за вас болит.
Мэтью сел в кресло за письменным столом, как накануне вечером. Повернулся, желая видеть императора преступного мира целиком. К нему пришел вопрос, и Мэтью вскинул его в воздух, как огненный клинок:
— Можно ли вас спросить… почему вы никогда не открываете лица?
Там, под покрывалом, рот слегка засмеялся, или показалось?
— Я так красив, — ответил профессор, — что мог бы остановить само время, чтобы ангелы обожали меня подольше. Или же я так уродлив, что мог бы остановить сердце любой твари, чей взор упал бы на меня. Или — что наиболее правдоподобно — я просто человек, которому нравится жить без лица.
— Понимаю, — сказал Мэтью.
— Вы хотите знать еще что-нибудь?
— Очень многое. Но не думаю, что вы мне скажете.
— Вы говорите с уверенностью, хотя вам куда более свойственно сомнение.
— Я готов к тому, — сказал Мэтью, глядя на свечи, распространявшие равное количество света и теней, — чтобы вы меня просветили.
Голова под покрывалом едва заметно кивнула. Пальцы в перчатках переплелись.
— Во-первых: что вы узнали?
— Немногое. — Но ему показалось, что профессор Фелл ценит его мнение, и он поправился: — Кое-что. Об Адаме Уилсоне и Эдгаре Смайте.
— Говорите, — попросил профессор.
— Конечно, это всего лишь мое мнение.
— Да. Именно за него вам и платят. Говорите.
— Что в первом есть капля жестокости, а последний не склонен к чистоплотности. — Мэтью замолчал, тоже переплетя пальцы, раздумывая, что говорить дальше. И решил, что поделится с профессором своим подозрением, чуть-чуть отдающим тем, что профессор жаждет найти. — Я думаю, что между ними имеется некая… ассоциация, не связанная с деловыми интересами. Мне кажется, они еще в Лондоне обнаружили, что в некотором смысле — родственные души.
— И на каком основании вы делаете такой вывод?
— На основании собственных инстинктов. На ощущении, что они подобны в некоем отношении, создавшем между ними связь. Я не знаю всех подробностей этой связи, но проявляется она в том, что Уилсон в разговоре о Смайте называет его по имени. И еще — на основании того факта, что они, мне кажется, ищут общества друг друга. Блюдут совместные интересы, или же у них есть общая тайна. — Лошади у Мэтью понеслись, и он решил отпустить поводья. — Я думаю, они нарушили ваш указ о недопустимости ассоциаций между членами вашего… — как же назвать? А, вот точное слово: —…парламента.
Профессор Фелл не шевельнулся, храня молчание. Какое-то время казалось, что он и есть тот, кем притворяется — автомат, ждущий заводного ключа. Потом он неуловимо-плавным движением сел прямее — Мэтью это напомнило скольжение змеи.
— Я ввел это правило, — ответил профессор, — ради безопасности. Если член моего, как вы цветисто выразились, «парламента» будет… как бы это сказать… выведен из дела слишком усердной марионеткой Закона, я бы не хотел, чтобы последствия затронули другие мои дела. Мои партнеры знают свое место и свое дело и знают, что от них требуется. Больше им ничего знать не положено. Процессом же в целом, самим…
Он замолчал, подыскивая слово.
— Осьминогом? — подсказал Мэтью.
— Да, спасибо. Этим занимаюсь лично я.
Голова в треуголке кивнула, шевельнулась странная ткань телесного цвета.
— У меня нет твердых доказательств, что Смайт и Уилсон встречаются в нарушение вашего декрета, — сказал Мэтью. — Только…
— Догадка? — спросил Фелл.
— Да, только догадка.
— Но ничего интересного в комнате Смайта вы сегодня не нашли?
— Ничего. — Он нахмурился. — Но опять же, я не знаю точно, чего я ищу.
— Я думаю, у вас может возникнуть мысль. И… полагаю, вы узнаете, когда найдете.
— Если найду, — поправил Мэтью. — Что может оказаться невыполнимым, учитывая недостаток времени.
— Времени столько, сколько есть. В его недостатке можете быть виновны и вы сами — ваше упрямство, с которым вы отказывались выполнять мой приказ должным образом.
Мэтью задрал голову, уставившись в безликую пустоту. Собрал все свое мужество и сказал:
— Я не люблю, когда мне приказывают — ни вы, ни кто-либо другой.
— Вот так-то! Смело сказано, сэр. То есть я несомненно должен сдерживать перед мистером Мэтью Корбеттом ту силу, что привела меня от моего скромного начала туда, где я сейчас?
— Человек под покрывалом, — ответил Мэтью. — Лицо скрыто, шаг осторожен, путь неясен.
— Путь неясен? Почему же?
— Пара предателей, — был ответ. — Две мухи в меду. И так трудно их выловить, что пришлось привлечь меня? Того самого, которому вы этим летом послали кровавую карту? Что, если бы меня убили ваши громилы, — где бы вы были сейчас?
— Я думаю, здесь внизу. В своих комнатах.
— И ходили бы кругами по этим комнатам, гадая, кому следующему отрезать голову? Мне думается, вам следует радоваться, что я ускользнул от кровавой карты. Потому что со мною, всадником авангарда, надежда у вас есть. А без меня — сплошная неясность.
Профессор какое-то время помолчал. А когда заговорил, то сказал, почти восхитившись такой четкой формулировкой:
— Ах.
— Что вы вообще делаете весь день? — продолжал Мэтью, бросая вызов судьбе. — Прячетесь в своих комнатах? Над чем-то работаете? Не может же быть, что вы живете ради этих коротких пьес, а потом целыми днями спите?
— Я редко сплю, — ответил профессор без всякого выражения.
— Располагая такими сокровищами — и не можете спать? — Мэтью понимал, что язык подводит его к краю обрыва, но чувствовал, что нужно еще чуть-чуть податься вперед. — Вынуждены таиться в собственном доме? Носить маску, передвигаясь по нему? Профессор… вы, я боюсь, совсем не так богаты и не так привилегированны, как вам хотелось бы. Потому что я, хотя и живу в молочной вдвое меньше этой комнаты, сплю отлично — почти всегда — и не чувствую нужды носить маску.
Фелл ответил негромко:
— А у вас, — сказал он, — таки есть яйца.
— Отросли, когда я пришел в эту профессию.
— Я могу сказать Сирки, чтобы он их отрезал, если решу, что они у вас выросли слишком большие и неудобные.
— Делайте что хотите, — сказал Мэтью, и говорил всерьез. Сердце у него успокаивалось, капельки пота на висках начали высыхать. — Ведь это ваш мир.
При этих словах профессор подался вперед:
— Хотите, расскажу вам немножко о моем мире, молодой человек?
Мэтью не ответил. Почему-то от этого вежливого, тихого голоса по спине пробежал холодок.
— Я расскажу, — решил Фелл. — Я вам говорил, что у меня был сын? Да, и что Темпльтон его звали, тоже упоминал. Очень хороший парнишка. Очень разумный. Любознательный. Почти такой же любознательный, как его отец. Вы мне действительно его напоминаете. Как я и сказал… такого, каким он мог бы вырасти, останься он в живых. Он, видите ли, погиб в двенадцать лет. В двенадцать лет, — повторил профессор с печальной страстностью, внутри которой угадывалась едва сдерживаемая ярость. — Был забит до смерти шайкой хулиганов по дороге в школу. Он, понимаете ли, не был бойцом. Был добрая душа, очень хороший мальчик.
Профессор замолчал и просидел какое-то время молча. Мэтью нервно кашлянул и изменил положение в кресле.
— Его портрет вы видели в витраже на лестнице. Утраченный мною Темпльтон. Отнятый кровавыми кулаками банды шестерых негодяев. Они его гнали по улицам как собаку, избивая для собственного развлечения, насколько я понимаю. Да, он был хорошо одет. Всегда во все чистое. И во всей лондонской толпе никто ему не пришел ему на помощь. Всем было наплевать. Обычное для лондонских улиц зрелище: что могут сделать — и делают — люди просто ради собственного удовольствия. И самое страшное, Мэтью, самое жуткое… это что у Темпля накануне возникло предчувствие смерти, и он просил, чтобы утром я проводил его в школу… но я был занят своими проблемами, и не мог отвлекаться на такие мелочи. У меня была своя работа, свои университетские дела. Вот я и сказал: Темпль, ты уже большой мальчик. И бояться нечего. Мы с твоей мамой уповаем на Бога, и ты тоже должен. Так что… давай, Темпль, школа тут близко. Дойдешь сам, сказал я. Потому что ты уже достаточно взрослый.
В сгустившейся тишине Мэтью попытался сказать:
