Роберт Маккаммон - Всадник авангарда
Обзор книги Роберт Маккаммон - Всадник авангарда
Роберт Маккаммон
ВСАДНИК АВАНГАРДА
Кей Си Дайер посвящается.
Спасибо за помощь, спасибо за ободрение.
И еще за то, что показала мне серебряного лебедя.
Часть первая
СЕРОЕ ЦАРСТВО
Глава первая
Краб осторожно перебегал от камня к камню в жидкой темноте. Мир за пределами его панциря был ему неведом и неинтересен. От кого он родился, к чему стремится — эти вопросы его не волновали. Ощутив вкус холодного океанского течения и в нем — желанный след мяса, он изменил курс и стал медленно пробираться к добыче по илистому дну.
Опять через камни, трещины и впадины, боком, боком, сползая вниз и снова поднимаясь наверх, поводя клешнями туда-сюда, как свойственно ракообразным. Дрожь перламутровых раковин пробежала по устричной отмели от его передвижения, будто моллюски в бесчувственном сне ощутили тень кошмара там, где не бывает тени. Но краб ушел дальше, недолгая паника, слегка пробудившая устриц от забытья, тут же стихла, и жизнь пошла своим чередом.
Куда бы ни устремлялся краб, его клешни вздымали вихрики ила. Твердоспинный целеустремленный обитатель дна не знал, что полная луна рисует на воде нью-йоркской гавани серебристые узоры, что сейчас февраль тысяча семьсот третьего года, что лампы горят в этот субботний вечер в окнах крепко сколоченных домов и обветренных таверн Манхэттена, что холодный ветер с северо-запада треплет крыши. Он знал только, что в плещущем непроглядном илистом рассоле пахнет чем-то съедобным, и неуклонно двигался вперед неуклюжим шагом, без всякого плана.
Поэтому, когда внезапно ил под ним разверзся, выскочили щупальца, и то, что казалось твердью, затряслось в жадном восторге, — кого было винить ему, кроме себя, когда щупальца обвили панцирь и перевернули его, когда клюв осьминога стал вгрызаться в подбрюшье, и запоздалое, предсмертное понимание хлестко ударило по нервам, будто вонь тухлой селедки? Краб честно пытался удрать, но шансов у него не было. Кусочки плоти полетели в стороны, его поглощали жадный клюв и бесстрастный океан, и мелкие рыбешки бросились подхватывать ошметки, а осьминог прижал добычу крепче, как ревнивый любовник, и забился в дыру под двумя смыкающимися камнями. Таким образом, останки краба оказались в еще более темном месте, чем раньше, и одинокий путник прекратил существование.
Осьминог, закончив трапезу, сидел в своей норе. Он был стар и медлителен и по-своему возмущался тем, как несправедливо обошлось с ним время. Но сейчас ему посчастливилось хорошенько попировать.
Однако сытости хватило ненадолго, и в утробе снова начал просыпаться голод. Осьминог извлек себя, щупальце за щупальцем, из устеленного панцирями убежища и снова выдвинулся на поле боя, дрейфуя туда и сюда как пятнистое облачко, выискивая клок ила посимпатичнее, куда мог бы зарыться. Там он дождется следующего неосторожного обитателя дна, и горе в эту ночь крабам и мелкой рыбе!
Целиком сосредоточившись на передвижении и голоде, осьминог миновал скопление камней, где ржавел застрявший якорь голландского судна, давным-давно оторвавшийся во время шторма. Создание, обитавшее в этих камнях, ощутило присутствие пищи, тут же пробудилось от забытья, плеснуло хвостом из стороны в сторону, молнией бросаясь вперед. Пасть групера сомкнулась на луковичной голове добычи. Брызнуло тревожное чернильное облако — но поздно, слишком поздно, — и осьминога втянуло в хищную пасть, размололо тяжелыми зубными пластинами. Проглоченные одним движением, исчезли щупальца. Рыба пообедала настолько аккуратно, что мелким побирушкам не осталось ни единого клочка. В экстазе победы групер поплыл над самым дном, задевая его брюхом, лениво шевеля хвостом.
Вскоре запах новой еды привлек групера, и он тяжело вильнул, изменив курс, как обросший ракушками корабль. Рыская вверх и вниз, групер выплыл к маслянистому куску мяса, подвешенному в воде, доступному — бери не хочу.
Он взял.
Мощная пасть сомкнулась над мясом, и кто-то вдруг рванул леску, уходящую к поверхности на сорок футов. Крючок вонзился в глотку. Групер, несколько раздосадованный, подался назад, решив вернуться в свою нору, но был остановлен поразительным сопротивлением из верхних сфер, о которых он ничего не знал. Крюк, леска и групер слились в борьбе — а групер был силен и упрям. И тем не менее его мало-помалу подтаскивали к поверхности, и как ни дергалась рыба, ей было не суждено избавиться от твердой острой колючки, застрявшей в горле. На пути к поверхности из глубин глаза групера улавливали странные силуэты непривычного окружающего мира. Круглый свет, серебряный, невероятно красивый, почти вверг групера в ступор. Рыба дрожала, пытаясь избавиться от этого неудобства — тянут тебя, куда не хочешь, — и ее жабры топорщились от гнева.
Через несколько секунд ее протащат через водную поверхность. Она окажется в объятиях другого царства, к добру оно или к худу. И узнает тайну. Групер сопротивлялся этому знанию, бился на крючке, но леска тянула его, поднимая вверх. Еще секунда-другая — и он пробьет поверхность, глаза напоследок увидят чуждый и чужой, совершенно фантастический мир.
Но этого не произошло. Голубая акула, терпеливо нарезавшая круги около пойманной рыбы и внимательно следившая за борьбой, бросилась вперед и откусила нижнюю часть групера — из воды на конце лески вылетела одна голова. Взору рыбака, уже почти шесть минут сматывавшего леску, предстала капающая кровью и водой голова групера и белый след спинного плавника акулы. С яростью швырнул он удилище на дно лодки. Над водами прокатился хриплый, надсаженный ветрами голос, такой громкий, что мог бы разбудить спящих на погосте церкви Троицы.
— Боже всемогущий! — заревел старый седой Хупер Гиллеспи. — Так нечестно, ты, ворюга! Ты, негодный плевок Господень! Так нечестно!
Но честно или нечестно, а жизнь есть жизнь и над водой, и под ней. Отпустив в адрес уплывшей акулы еще несколько красочных выражений, Хупер Гиллеспи тяжко вздохнул и покрепче завернулся в драную куртку. Густые белые волосы клубились у него на голове упрямыми вихрами да круглыми завитками — непокорное поле, на котором сломалась однажды лучшая мамина расческа. Но мама умерла, умерла давно, и никто никогда не узнает, что у него в хижине хранится ее маленький портрет в оловянной рамке. Нарисованный простыми чернилами по памяти. Наверное, единственная вещь, которую он ценит в этой жизни — кроме удилища.
Старик втащил в лодку обгрызенную голову, извлек крючок. Выбрасывая окровавленный мусор за борт, заметил блеск луны в невидящих глазах и ему стало интересно: что могут знать рыбы о мире людей? Но интерес тотчас растаял, как тень, не имеющая сущности. Хупер угрюмо взглянул на ведро с ночным уловом — три макрельки и приличных размеров полосатый окунь. Ветер стал холоднее, руки устали от недавних усилий. Пора выруливать к берегу.
Над бухтой поплыли звуки скрипки. Она играла весело и живо, и старый Хупер почувствовал горячий прилив гнева.
— Веселитесь! — буркнул он, имея в виду людей, танцы, горящие свечи и жизнь вообще. — Да-да, живите как хотите, а мне — наплевать. — Он убрал удилище и погреб туда, где лежала темная тень Устричного острова.
— Наплевать! — повторил он всему миру. — Я сам по себе, вот что! Думаете, вам — так все можно, а мне — так в луже валяться? Нет, господа, не выйдет! И думать забудьте. — Он сообразил, что последнее время стал слишком часто разговаривать сам с собой. — Ладно, нечего сопли жевать. Что сделано, то сделано, и все. Все. Все! — Он остановился — сплюнуть в воду горькую слюну. — Вот так.
Летом Хупер гонял паром между Манхэттеном и Брейкеленом. Но речные разбойники — «мелкая сволота», как он их именовал, — беспрестанно нападая на паром и грабя его пассажиров, сделали это занятие бессмысленным. По крайней мере для Хупера. Он не желал подвозить добычу головорезам. Он даже жаловался на создавшееся положение на первом собрании горожан, устроенном губернатором лордом Корнбери, и требовал, чтобы главный констебль Лиллехорн предпринял что-нибудь против этого речного отребья.
— И видите, к чему это меня привело? — воскликнул он, обращаясь к звездам. — Мотаться по холоду на веслах, да собственную смерть на крючок ловить?
Лиллехорн в ноябре нашел скрытое убежище грабителей, разгромил эту банду мерзавцев, но работа паромщика досталась человеку помоложе. А после этого у Хупера перед носом захлопнули еще много дверей. Вот тогда-то он и начал понимать, что жаловаться на главного констебля в присутствии одетого в платье Корнбери (кузена королевы, имеющего многие черты, присущие ее полу), — явно неразумный поступок.
— Но все равно я не псих! — буркнул Хупер, налегая на весла. — Голова у меня покрепче будет, чем шляпка нового гвоздя!
