Жан-Кристоф Гранже - Кайкен
— Зачем?
— На меня, красавицу, посмотреть.
Они пересекли небольшую площадь и подошли к безликому зданию. Все двери были заперты. На крыльце их поджидал мужчина. Пассан немедленно зачислил его в категорию статистов. Спроси у него кто-нибудь, как тот выглядел, был высоким или низким, молодым или старым, он не ответил бы. Пассан двигался вперед, как осужденный на казнь идет тюремным коридором, не видя окружающей реальности. Он думал об одном: поскорее бы. Скорее бы положить голову на плаху.
Просторный лабораторный зал был разделен на закрытые сверху клетушки, похожие на составленные в ряд контейнеры. Раздавалось какое-то жужжание: это работали насосы, поддерживая постоянное давление в стерильных камерах.
Через смотровые окошки виднелись химические столы, заставленные колбами и пробирками. Пассан узнал центрифуги, вытяжные шкафы, компьютеры, поверх которых лежали бинокли. Не хватало только лаборантов в белых халатах.
— Куда пойдем? — спросила Заккари.
— В первую справа, — ответил директор, натягивая стерильную одежду.
Заккари, ни слова не говоря, нарядила Пассана: комбинезон, бахилы, бумажная шапочка, латексные перчатки. Она и сама успела облачиться в костюм космонавта и снова превратилась в хорошо знакомую ему коллегу: не женщина, а эксперт, вынюхивающий следы убийцы.
Только вот местом преступления сегодня стала его жизнь.
В помещении лаборатории Пассана ослепил блеск кафельных стен и пола. Он послушно закатал рукав рубашки, врач взял у него пробу крови, попутно объяснив, что существует два метода генетической идентификации — быстрый и медленный, причем первый отличается меньшей точностью. Оливье был в курсе: ему не раз приходилось брать под подозрение предполагаемых убийц на основании результатов, полученных по первому способу, а потом терпеливо ждать подтверждения по второму. Но в его случае быстрой методики было вполне достаточно.
Врач и Заккари удалились за матовую стеклянную перегородку. Пассан остался один сидеть перед пластиковым столом, держа согнутым локоть. Откуда ни возьмись всплыло воспоминание о том, что донорам после сдачи крови всегда предлагают плотный обед, и тут же, словно в ответ на эту нелепую мысль, у него протестующе забурчал пустой желудок.
Зазвонил мобильник. Он полез под комбинезон и успел добраться до телефона прежде, чем включится автоответчик.
— Ты был прав, — без предисловий сказал Фифи. — Наоко не пользовалась своим мобильником.
— Что в больнице?
— Она выходила в Интернет вчера, в восемнадцать десять, с компьютера в досуговом центре отделения эндокринологии. Выходила дважды. Писала по-японски.
— Надо сделать перевод.
— Уже. — Панк усмехнулся. — Отправил мейл своему тренеру по джиу-джитсу, японцу. Чудо, что он отозвался. По воскресеньям он обычно занимается медитацией и…
— Что он сказал?
— Сначала она заходила на сайт «Японских авиалиний». Забронировала билеты.
— А потом?
— Потом отправила сообщение некой Ямаде Аюми. Вернее, если в правильном порядке, Аюми Ямаде. В смысле, сначала имя, потом фамилия.
Пассан впервые слышал это имя.
— Что именно она написала? — дрожащим голосом спросил он.
— Всего одно слово. Иероглиф.
— Тренер перевел?
— Ютадзима. «Храм поэзии». Он говорит, это имя собственное. Скорее всего, географическое название. А ты сам-то сейчас где?
— Потом расскажу. — Пассан машинально оглядел стерильный кабинет. — Я тебе перезвоню.
Он почувствовал, что за спиной у него кто-то стоит. Изабель Заккари снимала бумажную шапочку.
— Я всегда считала, что у меня не жизнь, а бардак, но по сравнению с твоей… Как я еще со скуки не померла, не понимаю.
— Ладно, кончай острить. Результаты готовы?
Она бросила на стол четыре только что распечатанные диаграммы.
— Синдзи и Хироки — твои дети. И дети Наоко. В этом нет никаких сомнений. Двоякое толкование исключается.
— Ты что, издеваешься? Я же объяснил тебе, что у Наоко бесплодие.
— Нет, Олив, этого ты мне не говорил. — Заккари лукаво улыбнулась. — Ты сказал, что у нее нет матки. А это совершенно разные вещи.
— Не понимаю.
— Наоко не может вынашивать детей, но это не мешает ей быть матерью. Она вовсе не бесплодна.
Пассан уперся локтями в стол и обхватил руками голову. Он чувствовал себя брошенным на канаты боксером или монахом за молитвой. Мозг превратился в черную доску, а мел он потерял.
— У всей этой истории есть одно логическое объяснение, — сказала Изабель.
Он поднял к ней глаза, требуя продолжения.
— ГК.
— Что это еще такое?
— Гестационный курьер. Женщина, которая вынашивает чужого ребенка. Она же суррогатная мать.
Ему показалось, что из лабораторного воздуха вдруг откачали кислород. Как будто он поднялся на горную вершину.
Все сходилось.
Обезьяний зародыш в холодильнике. Кровь детей в душевой кабине. Иероглифы на стене, заявлявшие: «Это мое». Или: «Они мои».
Изабель Заккари была права: Наоко дважды прибегала к помощи суррогатной матери.
И теперь эта мать явилась за своими детьми.
76
— Смотри, на пятом канале есть игры. Просто нажми кнопку на пульте.
Наоко говорила с Синдзи по-японски. Возможно, по-французски она не заговорит с ним больше никогда. Хироки сидел с другой стороны от прохода и старательно трудился над раскраской — стюардесса принесла ему книжку и карандаши. И бокал шампанского матери. Все по высшему разряду. Бронируя билеты на этот рейс, Наоко без колебаний выбрала места в бизнес-классе. Они обошлись ей в целое состояние и поглотили известную часть ее личных сбережений.
Плевать. Пусть об экономии думают те, у кого есть будущее.
Аэробус А-300 «Японских авиалиний» летел на высоте сорока тысяч футов над землей. До самого взлета она практически не дышала. Утром Пассан придет в больницу, обнаружит ее отсутствие, позвонит Фифи, и тот скажет, что она забрала детей. После этого Пассан впадет в исступление, заблокирует все вылеты в направлении Японии, предупредит полицию аэропорта Руасси — Шарль-де-Голль. Отдаст приказ о задержании беглянки любыми способами, включая насильственные.
Его не остановит тот факт, что речь идет о собственной жене. Возможно, даже подтолкнет к более активным действиям.
И все-таки случилось чудо: непостижимым образом ей удалось проскользнуть сквозь расставленные сети. Полицейская машина сработала недостаточно быстро.
Во время Второй мировой войны японские солдаты, уходя на фронт, вешали на шею специальную коробочку, чтобы, когда их убьют, было куда сложить прах. Сегодня она ощущала себя таким солдатом. Ее убили на фронте, и теперь она возвращалась на родину пеплом. Сгорели все ее мечты и планы. Сгорело счастье.
От Пассана она убежала, но разве от себя убежишь? Всю жизнь Наоко пыталась оторваться от родных корней — забыть о своей стране и о своей неполноценности. Всю жизнь она шла прибрежной полосой, надеясь, что прилив смоет ее следы. Но на сей раз все кончено.
Ее силой вернули назад. К истокам.
После переезда во Францию она стала считать себя гражданкой мира — свободной и независимой. Но она ошибалась. Несмотря на судьбу изгнанницы, несмотря на западные вкусы и пристрастия, в глубине души она всегда оставалась японкой. К черту метафору с бонсай. Она долгие годы росла на другой почве, уверенная в своей свободе, но горшок никуда не делся. Он проник ей под кору, пропитал собой все ее естество.
Французская девочка, воспитанная в католической вере, навсегда сохраняет в памяти воспоминание о первом причастии. Ей не забыть ни бесконечной скуки обряда, ни запаха ладана, ни света зажженных свечей, ни пресного вкуса гостии. А Наоко помнила прикосновение талька к плечам, когда на нее, семилетнюю, во второй раз надели кимоно и повели в синтоистский храм на церемонию Сити-го-сан (в первый раз ей было всего три года). Она знала, что танка подчиняются строгому ритму количества слогов: 5–7–5–7–7. Она твердо усвоила, что в мае обязательно надо собирать в саду молодые побеги бамбука, как всегда делали они с родителями и братом. Что перед приходом гостей непременно надо полить чайный сад, чтобы приглашенные шли на запах оживших от влаги ароматных листьев. Каждый жест, каждый знак внимания со стороны родителей врезался в ее сердце неоплаченным долгом, который называется «оякоко» и от которого ей уже никогда не избавиться. Самые спонтанные ее мысли несли на себе печать этой заразы. Даже сейчас, выходя утром из дома, она иногда удивлялась про себя, до чего много на улице гайдзинов, как будто все еще находилась в Токио…
Что бы она ни предпринимала, самый ток ее крови следовал силлабическим ритмам древней поэзии. Если раздавался звонок в дверь, ей чудился образ пробуждающейся после зимней спячки реки. Стоило ей подумать о родителях, как ее сердце сжималось от боли, потому что она всегда будет перед ними в неоплатном долгу. Она была шелком. Она была кедром. Она была рисунком на рисовой бумаге…
