Экземпляр (СИ) - Купор Юлия
Никто не знал, откуда появился этот Векслер, язвительный модник с безупречными, хотя и немного старомодными манерами, и никто не знал, куда он уйдет, что порождало бесконечное количество сплетен, и заговорили, заговорили светские ротозеи, что будто наш драматический тенор склонен к оккультизму, увлекается спиритическими сеансами — а кто тогда не был склонен к оккультизму, кто не мечтал поймать в свои спиритические сети душу Моцарта или, на худой конец, несчастного самоубийцы Герхарда М., в далеком 1825 году принявшего яд из-за несчастной любви, — и будто бы достиг он высочайшего мастерства в различных темных направлениях, и будто бы есть у него знакомцы в потустороннем мире, — и великосветские сплетники, откровенно говоря, стали побаиваться этого, не побоюсь сказать, талантливого актера.
Но я, как уже и говорилось выше, питал к Роберту Векслеру необъяснимую симпатию. Очень скоро эта симпатия переросла в некоторое подобие мании — я стал словно одержим Векслером. Нет, не подумайте, физического влечения не было и в помине. То было чувство иного порядка, одновременно и пугающее, и отрадное. Я прекрасно понимал, что от этого странного и темного чувства надо было избавляться, и я пытался избавиться, находя утешение в алкоголе и плотских утехах с многочисленными женщинами, все из которых, разумеется, были намного старше меня, ибо эти томные красавицы, принимавшие меня в своих роскошных будуарах тайком от высокопоставленных мужей, большинство из которых были крупными правительственными чиновниками, а некоторые и вовсе особами, приближенными к его величеству, знали толк в любовных утехах, да и, по правде говоря, мне самому не были интересны молоденькие инженю.
Бывали времена, когда мне начинали претить шумные компании, и я в одиночестве бродил по улицам родного города, освещенным неверным светом газовых фонарей, пытаясь прогнать из головы надоевший образ Векслера, и не мог, и всякий раз мыслями возвращался к этому человеку. И однажды я понял, и эта внезапно открывшаяся истина поразила меня, точно гром среди ясного неба, что Роберт Векслер однажды станет моей погибелью, и — вот ведь странно! — понял, что трагедия случится вне зависимости от того, буду ли я этому противиться или же смирюсь, подчинившись причудливому распоряжению высших сил. И пришло мне странное озарение, будто бы жить мне осталось недолго, я начал видеть траурные знаки в, казалось бы, очевидных и будничных вещах, и кофе мне казался черным, будто сама бесконечность, хотя никто, ни один ученый не удосужился доказать, что бесконечность относится к черному цвету и что вообще она имеет хоть какой-либо цвет; и ветер, я не шучу, начал мне нашептывать тревожные слова, самих слов я не разбирал, но знал, что они предрекают мне скорейшую гибель, я начал бояться числа восемь, как выяснилось потом, не напрасно, — словом, мало-помалу я сходил с ума.
И тогда я напрямую обратился к Векслеру и задал ему вопрос, который так меня мучил. На удивление, Векслер не стал юлить и рассказал мне о том, кто он на самом деле, и я даже не был удивлен, ибо где-то в глубине моего поврежденного сознания колыхалась, точно рыбка на дне мутного аквариума, чудовищная мысль о том, что Векслер является не человеком, но порождением нечистой силы. Узнав правду, я не испугался Векслера — напротив, я еще сильнее прежнего уверился в том, что мой долг — служить ему до самой смерти; а если все получится как надо, то и много-много после. Так я и сказал об этом его величеству, на что он усмехнулся, прищурил свои светлые глаза, полные ядовитого льда, и молвил, что обязательно, всенепременно подумает над моим предложением.
А 8 декабря 1881 года я, совсем еще юный, но уже изрядно пресытившийся жизнью человек, трагически погиб по воле злого рока, коварного стечения обстоятельств, фатальной предопределенности. Погиб с именем Векслера на устах.
Женька, точнее герр Мотль, закончил свой рассказ и словно бы стал прежним дурашливым Женькой, миновав стадию солидного, уверенного в себе Евгения Николаевича. Пока он рассказывал, то держался прямо и торжественно, точно шест проглотил, и сидел на стуле, будто это была его маленькая трибуна. Окончив же свою речь, Женька снова согнулся, прижался подбородком к спинке стула и обхватил ее руками, точно ребенка.
— Мне Векслер рассказывал про этот Рингтеатр, — после некоторой паузы произнес Костя, который все не мог поверить в реальность Женькиного рассказа. — Получается, ты сгорел заживо?
— На меня кулиса упала. Скончался я от удара по голове.
— Опять?! — Костя не хотел этого говорить, но короткое слово как-то само вырвалось, не спросив разрешения.
— Опять, — со вздохом произнес Женька.
И Костя прекрасно понял, что вот сейчас, вот в этот неловкий момент они оба подумали одинаково, но не решились произносить своих мыслей вслух.
— В моей жизни тоже была роковая любовь, — произнесла из своего угла Марта. — Он был старше меня, лучше меня, умнее меня, и мы не могли быть вместе ни при каких обстоятельствах. У нас были вялотекущие отношения, полные драмы, которые закончились тотальным фиаско. Порой мне кажется, что я ношу с собой эту драму, как медальон, и никогда не снимаю.
Марта встала со своего уютного диванчика и села на банкетку рядом с Женькой, прямо под абажуром лампы, и угловатый резкий свет исказил черты ее лица, сделав их более строгими.
— В таком случае я с собой целую шкатулку ношу, — ответил ей Костя. — И в моей шкатулке, точно в ящике Пандоры, есть и драма, и трагедия.
— Послушайте! — это Юленька подскочила со своего места. Весь Женькин рассказ она прослушала, полуприкрыв глаза, — Косте временами казалось, что она дремлет. — Ну хватит уже о грустном! — Юленька замахала руками, точно маленькая рассерженная мельница. — Ну сердце уже кровью обливается от ваших драм и трагедий! Неужели нельзя жить просто, не превращая свое существование в дешевый водевиль с роковой любовью и фальшивыми страстями!
— Юленька, я из девятнадцатого века, — напомнил герр Мотль, смотря снизу вверх на свою ассистентку. — Дешевые водевили были моей привычной средой обитания, как для вас сериалы на «Нетфликсе». Ты уж не сердись, душа моя.
Юленька демонстративно покинула библиотеку и вернулась через какое-то время, неся в руках открытую бутылку белого вина и два бокала, которые она держала подставками вверх, ухватившись тонкими пальцами за изящные ножки. Никогда еще декаданс не был так близок и так притягателен. Хотя… смешались эпохи, вот девятнадцатый век танцует рокабилли, вот юный романтик, последователь Байрона, греет ложку на медленном огне… Смешались эпохи, да…
— Будете? — Юленька помахала бутылкой перед собравшимися.
Костя отказался, припомнив, что он все-таки за рулем, Марта тоже отказалась, в результате вино досталось герру Мотлю, который без того сидел с раскрасневшимся лицом, и самой Юленьке.
— Жизнь коротка, — произнесла Юленька, которой, очевидно, выпитый глоток вина добавил вдохновения. — Все заканчивается трагедией и смертью. Люди сгорают заживо, погибают под колесами поезда, на них сваливается горящая кулиса. Но можно хотя бы на минутку, хотя бы на сотую долю секунды не вспоминать о том, что нас ждет? О том, что мы смертны, о том, что рано или поздно каждый из нас обнаружит себя в ящике из сосны…
— Меня в цинковом хоронили, — встрял Женька, древнегреческий бог уместности. — В цинковом и в закрытом. Потому что у меня всю башку раздристало.
— Это я его убил, — поспешил добавить Костя, который теперь не забывал ни на секунду о том, что натворил тем далеким июньским вечером.
— Жизнь, смерть, убийства, фатум, судьба, пункт назначения… — Юленька одним махом выпила все содержимое бокала. — Чем больше мы об этом думаем, тем страшнее становится.
— Ох, — произнесла Марта и задумчиво покачала головой. — Ох, надеюсь, нас не подслушивают сейчас богини судьбы, неумолимые, беспощадные и обладающие скверным чувством юмора, ибо, если они обрушат свой гнев на Юльку, ей не поздоровится, и тогда она, вероятно, повторила бы судьбу Марии Лазич, несчастной возлюбленной Афанасия Фета, чье платье вспыхнуло из-за пламени лампадки, или не менее несчастной жены Есенина Айседоры Дункан, задушенной шарфом, или повторила бы судьбу одного из тех бедолаг, о которых мы читаем в желтых интернет-изданиях. Упс!
