Уилбур Смит - Раскаты грома
– Тебе лучше подняться в купе, дорогая!
и
– Уже поднят флаг! – оставляли без внимания, и наконец он вынужден был взять Руфь за руку и довести до дверей вагона. Ее голова тут же появилась в окне, и беседа возобновилась с того самого места, на котором прервалась. Шон уже собрался последовать за Руфью, когда увидел Дирка. И виновато понял, что всю неделю не обращал на сына внимания.
– Веселей, Дирк! – сказал он. Мальчик бросился к нему и обхватил руками за шею.
– Дирк, я завтра вернусь.
– Я хочу с тобой.
– Тебе завтра в школу.
Шон пытался оторвать от себя руки Дирка. Женщины смотрели на это молча, и Шон почувствовал, что краснеет. Боже, ведь парень уже не младенец, ему скоро пятнадцать. Шон пытался скрыть раздражение. Он прошептал:
– Перестань. Что о тебе подумают?
– Возьми меня с собой, папа! Пожалуйста, возьми! – кричал Дирк.
Раздался свисток, и женщины сразу отвернулись, с облегчением переговариваясь.
– Думаешь, я буду тобой гордиться, если ты так себя ведешь? – сердито говорил Шон. – Веди себя прилично, пожми мне руку.
Дирк схватил его руку, и на его глазах выступили слезы.
– Прекрати немедленно!
Шон резко повернулся и вскочил в вагон; поезд дернулся и пополз вдоль перрона.
Дирк сделал несколько неуверенных шагов вслед составу и остановился – плечи его дрожали, глаза не отрывались от лица Шона в окне.
– Папа завтра вернется, Дирки.
Ада успокаивающе положила руку ему на плечо.
– Он меня не любит, – прошептал Дирк. – И никогда не любил...
– Конечно, любит, – быстро перебила Ада. – Просто сейчас...
Но Дирк не стал ждать, когда она договорит. Он стряхнул ее руку, повернулся, спрыгнул с платформы на рельсы, нырнул под проволочную изгородь за рельсами и побежал по полю, чтобы перехватить поезд, когда тот будет медленно поворачивать к откосу.
Он бежал с перекошенным лицом, размахивая руками в такт бегу, жесткая трава била его по ногам, а впереди поезд горестно засвистел и начал подъем у плантации Ван Эссена.
Поезд прошел в пятидесяти ярдах перед Дирком, набирая скорость, чтобы одолеть подъем на откос. Дирку его не догнать, хотя вагон Шона последний. Все равно не догнать.
Он остановился, тяжело дыша, стараясь хоть краем глаза увидеть отца, но в окне отцовского купе было пусто.
– Папа! – закричал Дирк, и его голос потонул в стуке колес на стрелках и шипении пара. – Папа! – Он отчаянно замахал руками. – Папа, это я! Я, Дирк!
Купе Шона медленно проползло мимо него, и на мгновение Дирк заглянул внутрь.
Шон боком двигался к окну, он наклонился вперед, ссутулив плечи, а в его объятиях была Руфь. Ее голова была запрокинута, шляпа слетела, темные волосы растрепались. Она смеялась, сверкали глаза и белые зубы. Шон наклонился еще ниже и припал к ее рту своим. Вагон прошел мимо.
Дирк застыл с поднятыми руками. Потом медленно опустил их. Напряжение в губах и глазах ушло. Взгляд утратил всякое выражение; мальчик смотрел, как поезд, пыхтя, поднимается на откос, чтобы, торжественно выпустив напоследок столб пара, исчезнуть с горизонта.
Дирк перешел через пути и нашел тропу, поднимавшуюся в холмы. Один раз он большими пальцами вытер слезы со щек. Потом остановился и стал следить за жуком, ползущим у его ног. Навозный жук размером с большой палец, блестяще-черный, как демон, толкал шарик коровьего навоза втрое больше его самого. Стоя на задних лапках, толкая передними, он катил перед собой правильный навозный шар. Не обращая внимания ни на что, кроме потребности закопать шар в укромном месте и отложить в него яйца, жук шел к своей цели.
Носком ботинка Дирк отбросил шар в траву. Жук, оказавшийся лишенным смысла своего существования, стоял неподвижно. Потом начал поиски. Вперед и назад, царапая блестящим панцирем жесткую землю.
Дирк бесстрастно следил за этой лихорадочной деятельностью, его лицо оставалось спокойным и прекрасным. Он поднял ногу и наступил на жука.
Дирк чувствовал, как жук ворочается у него под ногой, пока его панцирь не лопнул и оттуда не вырвалась жидкость табачного цвета.
Дирк переступил через жука и пошел на холм.
Вечером он сидел один. Руками обхватил ноги, лбом уткнулся в колени. Сквозь ветви акаций пробивался лунный свет, такой же холодный, как чувства, от которых заледенел Дирк. Он поднял голову. Лунный свет, падая на лицо сверху, подчеркивал его совершенство. Ровный, широкий, высокий лоб, темные линии бровей по сторонам большого, но тонко вылепленного носа. Только рот болезненно сжат – от холодной нестерпимой боли.
– Ненавижу его. – шептал он, но болезненная складка губ не пропадала. – И ее ненавижу. Он больше не думает обо мне... он думает только об этой женщине.
Дыхание вырывалось со свистом – это был звук отчаяния.
– Я всегда старался показать ему... Никому другому, только ему, но ему все равно. Почему он не понимает, почему? Почему? Почему?
Он дрожал как в лихорадке.
– Я ему не нужен. Он равнодушен ко мне.
Дрожь прекратилась, линия губ теперь выражала не боль, а ненависть.
– Я ему покажу. Если я ему не нужен, я ему покажу.
И он, словно грязь, выплюнул слова:
– Ненавижу его.
Вокруг шумели на ветру акации. Дирк вскочил и побежал по освещенной луной дороге в глубь плантаций Лайон-Копа.
Мангуст, охотившийся у дороги, увидел его и, точно маленькая серая белка, взлетел на дерево. Но Дирк, подгоняемый ненавистью, бежал все быстрее, и его дыхание вырывалось в такт бегу. В лицо ему дул сухой восточный ветер – нужный ветер. Его месть полетит на крыльях этого ветра.
– Теперь увидим, – кричал он на бегу. – Я не нужен тебе, ну так получай!
Акации и ветер отвечали ему словно множеством далеких голосов.
На втором перекрестке он повернул направо и углубился в сердце плантации. Дирк бежал двадцать минут и остановился, когда начал задыхаться.
– Будь ты проклят! Будьте вы все прокляты!
Голос отрывисто вырывался из пересохшего рта.
– Будь ты проклят.
Он сошел с дороги и углубился в посадки. Ветви этих двухлетних деревьев, еще не прореженных, цеплялись за Дирка, стараясь удержать его, хватали за одежду, словно руки нищего попрошайки. Но он отбрасывал их и шел дальше, пока не оказался в самой глубине.
– Здесь! – хрипло сказал он и опустился на колени под мягкий треск и шуршание небольших прутиков и листьев, укрывавших землю.
Согнутыми пальцами он сгребал ветки, всхлипывал и бормотал, почти бессвязно:
– Сухое, все сухое... я тебе покажу... раз я тебе не нужен... Все, что я ради тебя делал... Ненавижу... О папа! Почему? Почему ты...
Загремел спичечный коробок. Дважды Дирк зажигал спичку, и дважды она ломалась у него в руках. Третья вспыхнула голубым пламенем, разбрасывая крошечные серные искры, и превратилась в небольшой желтый язык пламени, плясавший в сведенных ладонях.
– Ну так получи!
Он бросил зажженную спичку в собранную груду веток. Спичка полыхнула, едва не погаснув, но потом разгорелась и подожгла пучок сухой травы.
Мгновенно пожранная огнем, трава исчезла, и тут же загорелся листок, а на прутьях появились яркие оранжевые точки пламени. Первые крошечные огоньки разрастались, вверх взлетел горящий лист.
Пламя радостно устремилось в лицо Дирку, и он попятился.
Он больше не всхлипывал.
– Папа, – прошептал он, когда пламя лизнуло нависающую ветку с живой листвой. Порыв ветра раздул огонь и разбросал золотые искры по соседним деревьям.
– Папа.
Голос Дирка звучал неуверенно, он стоял и нервно вытирал руки о куртку.
– Нет.
Дирк удивленно покачал головой. Саженец перед ним вспыхнул, огонь мягко шептал.
– Нет! – закричал Дирк. – Я этого не хотел...
Но его голос заглушил пистолетный треск пламени, шепот перешел в рев.
– Перестань! – кричал Дирк. – Боже, я не хотел этого. Нет! Нет!
Он прыгнул вперед, в яркое пламя, стал неистово топтать горящие ветви, разбрасывать их, а они, падая, создавали десятки новых очагов пожара.
– Перестань! Пожалуйста, перестань!
Он цеплялся за горящее дерево, пока жар не отогнал его. Он подбежал к другому саженцу, сорвал с него пышную ветку, стал бить ею огонь, всхлипывая. Раздуваемое западным ветром, красное, оранжевое и черное пламя распространялось среди деревьев, и Дирк остался один в дыму и летящем пепле.
– О папа, прости! Я не хотел.
Глава 67
Ставень стучал на ветру, но Майклу Кортни не спалось не только по этой причине. Он чувствовал себя в ловушке, прикованный цепями верности, которые не мог разорвать; он отчетливо ощущал угнетающее мрачное давление Тёнис-крааля – дом теснил его.
Тюрьма, обитель горечи и ненависти.
Он беспокойно ворочался в постели, а ставень стучал и стучал.
Наконец Майкл отбросил покрывало, и под его шагами заскрипели половицы.
– Майкл.
Голос из соседней комнаты, пронзительный, подозрительный.
– Да, мама.
– Ты куда, дорогой?
– Ставень провис. Хочу закрыть.
